Утраченные иллюзии

— Дети мои, — сказал Фино, — либеральной партии необходимо оживить свою полемику, ведь ей сейчас не за что бранить правительство, и вы понимаете, в каком затруднительном положении оказалась оппозиция. Кто из вас согласен написать брошюру о необходимости восстановить право первородства[175], чтобы можно было поднять шум против тайных замыслов двора? За работу хорошо заплатят.

— Я! — отозвался Гектор Мерлен. — Это соответствует моим убеждениям.

— Твоя партия, пожалуй, скажет, что ты порочишь ее, — возразил Фино. — Фелисьен, возьмись-ка ты за это дело. Дориа издаст брошюру, мы сохраним все в тайне.

— А сколько дадут? — спросил Верну.

— Шестьсот франков. Ты подпишешься: граф К...

— Согласен! — сказал Верну.

— Итак, вы хотите пустить «утку» в политику? — снова начал Лусто.

— Это дело Шабо, перенесенное в сферу идей, — подхватил Фино. — Правительству приписывают невесть какие замыслы и натравливают на него общественное мнение.

— Меня всегда будет глубоко изумлять правительство, которое доверяет руководство общественным мнением таким щелкоперам, как мы, — сказал Клод Виньон.

— Если правительство по глупости вступит в открытый бой, — продолжал Фино, — его встретят в штыки; если оно выдаст свою обиду, полемику обострят, а это вызовет в массах недовольство правительством. Газета никогда ничем не рискует, тогда как власть рискует всем.

— Франции нет и не будет, пока газеты не будут объявлены вне закона, — продолжал Клод Виньон. — Вы с каждым часом преуспеваете, — обратился он к Фино. — Вы уподобитесь иезуитам, но без их фанатизма, неуклонности намерений, дисциплины и сплоченности.

Все вернулись к игорным столам. В отблесках рассвета скоро померкли свечи.

— Твои друзья с улицы Карт-Ван были печальны, как приговоренные к смерти, — сказала Корали своему возлюбленному.

— Они были судьями, — ответил Люсьен.

— Судьи много занятнее, — сказала Корали.

Вот уже целый месяц Люсьен растрачивал время на ужины, обеды, завтраки, балы, втянутый неодолимым течением в круговорот забав и легкого труда. Он перестал рассчитывать. Способность рассчитывать в сложных житейских обстоятельствах — это печать большой воли, которой поэты, люди безвольные или слишком увлеченные духовными интересами, никогда не будут отмечены. Подобно большинству журналистов, Люсьен жил со дня на день, сорил деньгами, не задумываясь над трудностями парижской жизни, время от времени угнетающими богему. Щегольством и манерами он состязался с самыми записными денди. Корали, как все фанатики, любила украшать своего идола; она разорялась, чтоб предоставить своему милому поэту щегольской реквизит щеголя, о котором он мечтал в первую свою прогулку в Тюильри. И вот у Люсьена завелись ослепительные трости, очаровательный лорнет, алмазные запонки, кольца для утренних галстуков, перстни с печаткой и немало восхитительных жилетов, под цвет каждого костюма. Скоро он прослыл денди. В тот день, когда он появился среди приглашенных на приеме у немецкого дипломата, его превращение пробудило тайную зависть молодых людей, таких законодателей моды, как де Марсе, Ванденес, Ажуда-Пинто, Максим де Трай, Растиньяк, герцог де Мофриньез, Боденор, Манервиль и другие. В высшем свете мужчины завидуют друг другу чисто по-женски. Графиня де Монкорне и маркиза д'Эспар, в честь которой давался обед, сидели по обе стороны Люсьена и наперерыв с ним любезничали.

— Почему вы покинули свет? — спросила его маркиза. — С какой охотой он готов был принять вас, обласкать. Я должна вас пожурить. Вы передо мною в долгу: я все еще ожидаю вашего визита. На днях я видела вас в Опере, но вы не удостоили меня ни посещением, ни поклоном.

— Маркиза, ваша кузина так решительно порвала...