Утреннее шоссе

Дорога действительно выглядела неважно. Старое покрытие разбито сельскохозяйственной техникой, новое лежало заплатами в тех местах, где было совсем худо. Вдоль обочины тянулась бурая осклизлая земля, принявшая первые осенние дожди и потому коварная для автомобильных колес… Те м не менее дорога эта, служившая перемычкой между двумя приличными магистралями, была довольно бойкой.

Клямин рассчитывал к ночи добраться до областного центра. Там можно будет пристроить Антонину на ночлег.

Сам он, как обычно, собирался спать в машине. Мысль о том, что и Антонина может лечь в машине, отпала сама собой, после того как был развязан пуховый платок.

Клямин вел машину, прикидывая, сколько он «снял» с этой командировки. На круг получалось неплохо. Почти все свалено процентов на десять выше стоимости, определенной Серафимом. Конечно, Клямину пришлось покрутиться. Серафим не мелочился – цену знал… Только вот контейнеры с «ураном» проплыли мимо кляминского кармана. Досадно. Потом он вспомнил о коробках с обувью. Тоже копейка округлится – придет время. Там же, в салоне, в ящике из-под яиц, лежали пять икон и крест – Клямин выторговал их за сотню у какого-то алкаша. Что еще? Автомобильный магнитофон, правда отечественный. Но тоже сгодится в хозяйстве. И куплен-то всего за десять рублей у какого-то автомобильного вора. Провода, паразит, как следует отсоединить не мог, вырвал с мясом. Еще Клямин приглядел кое-какие мелочи из тряпок… Словом, тысчонок пять останется от командировки, если не больше. А иконы он продавать не станет. Пусть полежат до поры…

В памяти возникали разного рода эпизоды, встречи, разговоры. Людей за эти дни Клямин перевидел много. А какие акулы среди них есть! Он вспомнил, как Серафим рассказывал об одном деловом человеке. Тот где-то в горах собственную фабрику построил, в заброшенной кошаре. Джинсы «под фирму» строчил. С наклейками на заднице, все тип-топ, не придерешься – «маде ин заграница»… Зарплату назначил рабочим, да еще какую. И что самое удивительное – собрания устраивал, спорные вопросы решал. Громкий был судебный процесс, в газетах писали. Серафим каким-то чудом избежал неприятностей. Он что-то поставлял той подпольной фабрике со складов службы материально-технического снабжения пароходства…

А вот о Наталье Клямин старался не думать…

– Что, Антонина Прокофьевна, трудно собирать корни жизни?

– Привыкла, Антон Батькович, – нехотя ответила женщина, размышляя о своем. – Я выросла в деревне. В цветах надо уметь разбираться… Взять, к примеру, калган. У него лепестки по утрам тихие…

– Что значит «тихие»? – прервал ее Клямин.

– Тихие и есть тихие. Это не объяснишь, это чувствовать надо.

Антонина умолкла, глядя в лобовое стекло черными, навыкате, глазами. Колеса машины угодили в колдобину, и в кузове тяжело ухнул камень. «Еще выдавит пол, – подумал Клямин. – Надо бы закрепить как-то». Но машина уже катила дальше, и мысли Клямина перешли на другое…

– Слышь, Антонина, случай был шикарный.

– Ну, – подержав паузу, отозвалась Антонина.

– Спишь, что ли?

– С тобой уснешь. Чуть позвоночник не порешил.

– Дорога такая, едри ее.

– Нечего было тебе сюда забираться.

– Кто же твой камень дурацкий поволок бы, интересно?.. Так вот, случай расскажу.

– Говори, не тяни.

Клямин старательно смотрел вперед, объезжая подозрительные ямы, залитые дождевой водой.

– Друг у меня есть… Так вот, понимаешь, у него дочка объявилась. Ему сорока нет, а дочери двадцать. Когда служил в армии, побаловался, а потом демобилизовался, все забыл. И та оказалась дамочкой гордой. Написала письмо, когда дочка родилась. Друг ей ответил, что быть этого не может, мало ли вокруг нее крутилось парней… Дамочка обиделась и ушла в подполье… А дочка, значит, росла. И вдруг объявилась: «Здрасьте, папа!..» Что скажешь, Антонина?

– Твоя история, что ли?

– Нет! – с размаху открестился Клямин, не сводя с дороги глаз. – Говорю, друг у меня, служили вместе.

– А-а-а, – протянула Антонина с сомнением. – И семья у него, у друга?

– Пронесло. Один как перст.

– Так чего он боится? Или девка плохая?

– Кто их поймет? Двадцать лет, сама понимаешь. Глаза чистые, а изо рта табачищем пахнет, поди разберись.

Антонина Прокофьевна поерзала на сиденье, принимая более устойчивое положение в знак того, что речь ее будет исполнена особого смысла.

– По жизни говорить, что ли?

– Говори по жизни, – позволил Клямин.

– Пусть не ерепенится твой друг. Если в сорок лет не женился, о старости пора уже думать. Ради чего он живет-то? Ну, погуляет еще. А дальше что? Пенсионерить будет?

– Понимаешь… какой из него отец?! – в сердцах воскликнул Клямин. – Да еще такая девка. Честно говоря, он на нее смотреть не может иначе как на женщину. Понимаешь?

– А чего ты так за него расписываешься? – усмехнулась Антонина. – Эх, мужики, мужики… Сволочи вы все. Кобели и есть кобели. Ненавижу!

В голосе Антонины звучало презрение. И в то же время ликование: вот, знает она цену этим прохвостам-мужчинам, и никто ее за нос не проведет…

– А сама камень на памятник за тысячу километров везешь! – сказал Клямин.