Утренняя заря

Она призывает вас быть готовыми, и больше ничего, быть готовыми не сегодня-завтра; так что вы ждете, что должно что-то случиться, и живете все так же, все в той обстановке, как жили и до сих пор, пока это ожидание не сделается голодом, жаждой, лихорадкой, сумасшествием! Должен же наконец каждый подумать про себя: лучше в диких странах мира быть господином, и прежде всего господином себе самому: менять место до тех пор, пока мне будет грозить хоть малейший признак рабства, испытать всяческие приключения, идти навстречу войне, в худшем случае – умереть, но только дальше, дальше от этого позорного рабства, отравляющего жизнь, делающего человека недовольным, злобным, заговорщиком! Это был бы правильный образ мыслей. Рабочие в Европе должны бы были уяснить себе это; положение их как рабочего сословия есть нечто человечески невозможное, а не то что нецелесообразное; они должны были бы отроиться из европейского улья, чего еще никогда не было до сих пор. И этим переселением, предпринятым в широких масштабах, протестовать против машин, капитала… Пусть Европа отпустит от себя четверть населения! И ей, и ему на сердце будет легче! Вдали, среди колонизаторских исканий, обнаружится, сколько здравого смысла и ловкости и сколько здорового недоверия вселила мать-Европа в своих сыновей, тех сыновей, которые не могли ужиться с ней, с оглупевшей женщиной, и бежали от опасности сделаться брюзгливыми, раздражительными и сладострастными, как она сама. Добродетели Европы останутся при этих странниках, и то, что на родине стало вырождаться в недовольство, в преступные склонности, там приобретет дикую красивую естественность и будет называться героизмом. Пусть водворится снова чистый воздух в старую переполнившуюся Европу! Пусть недостает нескольких «рабочих сил»! Тогда узнают, что многие потребности являются только тогда, когда их легко удовлетворить, – и снова отвыкнут от многих потребностей; может быть, перевезут тогда в Европу китайцев, а они принесут с собой образ мыслей и образ жизни, подходящий для трудолюбивых муравьев. Да, они могут помочь беспокойной, истощающей себя Европе, дав ей азиатский покой и азиатскую созерцательность, а главное – в чем Европа больше всего нуждается – азиатскую устойчивость в чистоте крови.

148

Отношения немцев к морали. Немец способен к великому, но невероятно, чтобы он совершил великое, так как покоряется всюду, где он может, что полезно ленивому духу. Если он поставлен в необходимость стоять одиноко и покинуть свою неповоротливость, если ему невозможно исчезнуть, как цифре в сумме, тогда он обнаруживает свои силы, тогда он становится опасным, злым, отважным, приводит в действие запас спящей энергии, которую он носит в себе и в которую никто не верит, а в том числе и он сам. Если немец в таком случае повинуется самому себе (это большое исключение), то происходит это с такою же неповоротливостью, неумолимостью, постоянством, с какими он повинуется своему королю и чиновникам: тогда он способен на великий шаг, непохожий на тот «слабый характер», какой он предполагает у себя. Но обыкновенно он боится зависеть только от самого себя, импровизировать; поэтому-то Германия и имеет столько чиновников и употребляет столько чернил. Легкомыслие немцу чуждо, оно тяготит его, но в совершенно новых положениях, которые пробуждают его из сонливости, он почти легкомыслен. Странность нового положения действует на него как хмель, и он чувствует себя как бы в опьянении! Так, немец в политике теперь почти легкомыслен; если он и пользуется славой основательности и серьезности и так ведет себя в отношениях с другими политическими силами, то во внутренней политике он заносчив и кичлив, он может быть одновременно и веселым, и прихотливым, и непостоянным, и менять лица, партии и надежды, точно маски.

Преимуществом и недостатком немцев, в том числе и их ученых, было до сих пор то, что они ближе других народов стояли к суеверию и к страсти верить; их пороками были, как прежде, так и теперь, пьянство и склонность к самоубийству. Эта опасность лежит на всем, что связывает силы ума и дает волю аффектам (как, например, музыка и крепкие напитки), ибо немецкий аффект направлен против собственной пользы и саморазрушителен, как аффект пьяницы. Само воодушевление менее ценится в Германии, чем где-либо в другом месте, так как оно неплодотворно. Если немец делает что-нибудь великое, он делает это по нужде, в состоянии мужества, со стиснутыми зубами, трезво и часто великодушно.