Утренняя звезда

Во всех тринадцати версиях повторялась также история, не имевшая между тем никакого касательства к основным повествованиям, обнаруженным в этих сундуках. Речь там шла о событии, происшедшем в эпоху монгольских завоеваний, когда весть о приближении войска Тамерлана вызывала такой ужас, что, например, жители Багдада еще до начала сражения сами выдали завоевателю из своей среды каждого десятого. Линемари долго размышляла над этими пассажами, так и не уразумев, для чего они здесь приводятся: никаких аналогий с судьбой народа-странника не возникало. Войска монголов действовали беспощадно, но вполне логично и рационально, делая все, чтобы облегчить захват новых территорий; умерщвление каждого десятого из побежденных считалось по тем временам вполне предусмотрительной мерой: так победители освобождали излишки земли для выпаса своих лошадей. Между тем террор в отношении изгнанников, по всей видимости, не был связан с соображениями выгоды: его жертвами становились мужчины, женщины, старики и дети, притом их убивали не ради каких-либо ощутимых преимуществ — единственной умопостигаемой целью всего этого являлось их полное уничтожение как таковое. Однако чаще всего Линемари ошеломляло то, что сами рукописи зачастую походили на бред безумного: они пестрели полными сарказма и ярости восклицаниями, криками отчаяния, отстраненными учеными разглагольствованиями о самоубийстве, леденяще хладнокровными упоминаниями о никому не ведомых ныне происшествиях, невнятными аллюзиями и ссылками на ужасы, веками творившиеся на планете за все время существования человеческого рода.

Между прочим, монголы, как представляется теперь, обладали не слишком развитым воображением: они ограничивались отрубанием голов.

И все же по мере того, как бессмертная читательница древних текстов внимательно перелистывала бумажные обрывки, проникая в самую глубь этого неизведанного материка, в ее душе рождалось диковинное чувство.

Ее томила странная горькая зависть к судьбе тех давным-давно исчезнувших созданий, что поочередно оживали перед ее глазами, медленно проступая из тьмы и даже в отчаянии излучая ни с чем не сравнимое сияние, словно отзвук неких старинных песнопений, при том, что каждая невесомая тень несла свою мелодию: так звучали их благоговение перед всякой жизнью, забота о близких им существах, а в общем обо всех остальных людях, о том, как сохранить в первозданной прелести пейзаж за окном, как уберечь простой ломоть хлеба, — все это придавало их миру, их образу мысли, каждому их вздоху исключительную ценность. Тот народ скитальцев давно канул, но все же он, не запятнав себя, смиренно дотянул до всеобщего падения в бездну, а теперь Линемари не могла удержаться от сравнения своей участи (она-то — клон из пробирки, как и тысячи девочек, одновременно с ней появившихся на свет) с теми судьбами: ведь ей было неведомо убеждение, что, как и все люди ее судьбы, она создана по подобию некоего Бога. Если можно так выразиться, она всегда представляла себя пронумерованной особью в чреде других таких же взаимозаменяемых созданий, и только слабый голосок, идущий изнутри ее существа, напоминал, что, может быть, она чем-то слегка отличается от прочих.

Но главное, Линемари снова и снова отождествляла себя с давно ушедшими, этими однодневками, чье существование оборвалось столь скоропостижно: их нервическое ожидание смерти внезапно наполняло ее таким пьянящим ощущением живой жизни, что в глазах темнело от ее сияния.

Ослепление длилось и длилось, и в душе крепло неведомое до того желание благодарить за каждый вздох, за возможность пошевелить рукой или ногой, за глаза, разглядывавшие траву в Яд ва-Шеме, за ушные перепонки, которым передавалась вибрация нового гимна, несравненного по возвышенности и благородству песнопения, доносившегося из мира давно сгинувших. Вот что, быть может, и питало ее зависть: тот простой факт, что они смертны. От этого жизнь в них кипела горячей, хотя век их был скоротечен и куда как хрупок.

Да, решено: она возвратится на планету мутантов, там она попросит создать для нее другое тело, чтобы почувствовать, как из живота выходят дети, чтобы, если это еще возможно, посвятить себя единственному мужчине… И научиться умирать, смакуя каждое мгновение оставшейся жизни.

Кадиш

Сам по себе кадиш — это не примирение с Господом, но подчинение ему, примирение с мыслью о Боге, с тем представлением о Нем, что сложилось у еврейского народа и без которого ему на земле не жить. Бог, истинный Бог, Хаима не интересует. Хаима волнует тот, кого придумал еврейский народ, и, быть может, чем неистовее его изобретают, тем больше этот Бог начинает походить на настоящего.

Глава I

Поговаривали, что у скрипок есть невидимые крылья. Как бы то ни было, все ангелы небесные играют на скрипках — на сей предмет не может быть никаких сомнений.

Андре Шварц-Барт

1