Утренняя звезда

У Хаима сжалось сердце, но он состроил равнодушную мину и швырнул журнальчик в корзинку для мусора. Если планете суждено умереть, к чему терзаться мыслями о трагедиях, которые считались вечными? Что до него, мысль о конце света его преследовала, но не как угроза, а как весть о примирении между живыми и исчезнувшими народами, как упразднение дистанции между жизнью и смертью, между племенами палачей и их жертв, одинаково обреченными, коль скоро всех сметет одним уравнительным цунами.

Молодой человек доверительно сообщил, что он метис из Гваделупы, его отец — уроженец Антильских островов, а мать — еврейка. Так что он имеет проблем на двести процентов: как стопроцентно чернокожий и вдобавок стопроцентный еврей. Сейчас его очень тревожит оборот, который приняли мировые события: не совсем понятно, как тут остаться верным обеим своим кровям. Он ощущает себя в центре глобальных противоречий, разделяющих народы Севера и Юга, и не может определить, как будет выглядеть завтрашний день мира и каково там придется ему самому.

— В этом-то и штука, — кивнул Хаим. — Как быть верным каждому народу по отдельности, если они составляют единое целое?

— Тогда выходит, что у всех народов две кожи, — вмешалась Сара. — И у евреев?

— У этих нравственных покровов есть имена, — пояснил Хаим. — Уникальность и универсальность. Иными словами, принадлежность родным корням и универсуму. Со своей стороны могу сказать, что меня всегда мотало между этими двумя понятиями, такой эквилибризм очень, очень опасен. К несчастью, для евреев в нашем случае универсальность чаще всего сводилась к ассимиляции. Взаимное притяжение этих полюсов всего сильнее испытали на себе евреи левых убеждений: благородные запросы души побуждали их восставать против своих соплеменников.

— А знаете, черные не в лучшем положении, — усмехнулся молодой человек. — Им приходится все время надевать чужие очки, чтобы посмотреть на себя в зеркало. Они тоже весьма преуспели в искусстве самоотрицания. А я очень быстро понял, что все евреи — хоть и белые, но такие, каких остальные белые равными не признают.

— Вы правы, — согласился Хаим, — для нас обстоятельства вечно складываются неблагоприятно.

— По крайней мере, не скажешь, чтобы они складывались наилучшим образом. Но когда народ дает миру Бога, как ему потом добиться у прочих за это прощения?

— Да-да, это совершенно непростительно. Но коли речь зашла о дарах, вы тоже не последние люди. Достаточно вспомнить вашу музыку: блюз, джаз! Вы возносите смертных живьем на небеса, а Богу представляете целый реестр несказанностей: порывы, падения, крики радости, вопли, слезы, реальное и нереальное, конечное и бесконечное, величие и прах…

Ну, не будем так увлекаться, — парировал молодой человек, широко улыбнувшись. — Оставим что-нибудь и другим, а то у них уже руки чешутся…

Как и они, он направлялся в Освенцим. Поезд подъехал к вокзальной платформе, и здесь они расстались.

С этой минуты Хаим и Сара хранили полное молчание, оно рождало между ними какую-то новую связь, живущую и крепнущую помимо речи. Так, наверное, могли бы любовно безмолвствовать двое немых.

Глава IV Путешествие в Освенцим

Если погаснет память о вас, для меня и земля, и небесная лазурь просто канут на дно, самые сладкие губы мне станут горьки, любой поцелуй обернется укусом: вот что станет со мной, если память иссякнет о вас.

Андре Шварц-Барт (1954)

1