Утренние слёзы (Рассказы)

— Вы не понимаете меня, Анатолий Васильевич… Я ведь с ума не сошла, нет… Я не скрою, с мужем мы жили очень дружно, особенно когда он на Востоке до войны служил. А потом я его, можно сказать, и не видела. Ночью в штабе, днем отдыхает. А я все одна да одна. Какая же это жизнь! Он и умер-то… Дачу почти достроил, потом какие-то доски для пола купил, привез к вечеру, а дело было в декабре, и остался в холодном доме ночевать. Простудился, заработал пневмонию и с отеком легких… Вообще-то он закаленный был человек. Сколько раз на снегу ночевал. Буркой накроется, а утром бурка вся в снегу. А ему хоть бы что! А тут побоялся, что доски украдут, и вот… Пожить даже в своем доме не успел. Мы когда участок получили, тут лес был кругом, самый настоящий лес. Валил деревья, корчевал — все сам, все сам. Говорил мне, как и вы теперь, что по работе истосковался. Так обидно! А теперь чего же? Теперь мы с дочерью какие уж хозяева! Я одинокая и дочь одинокая… Она у меня нелюдимая, даже и слышать не хочет о замужестве. Ведь вот вы говорите, а ведь и с дочерью надо об этом посоветоваться — как же я могу одна это решить, — словно бы жаловалась Мария Сергеевна, заваривая кофе в закопченной, почерневшей «турочке». — Я, конечно, поговорю с ней. Попробую уговорить…

О своем совете с дочерью она всегда говорила и жильцам, которым обещала продать свою дачу. Точно таким же тоном, с той же озабоченностью, а то и заговорщицким шепотом обещала она вынудить на согласие упрямую и строгую дочь.

Рогов через некоторое время уже почти наверняка знал, что дочь никогда своего согласия не даст. Да и о каком согласии могла идти речь, если Мария Сергеевна даже и не спрашивала ее ни о чем, договорившись раз и навсегда об этой мнимой продаже-приманке для доверчивых людей. Их обоих вполне устраивала та ежегодная сумма, которую они получали с дачников.

Но надо было Рогову прожить почти три года, чтобы разобраться в этой механике и убедиться, что у него нет никаких надежд.

Ах, как он клял себя за свою же дурость, как стыдно ему было за бесконечные переговоры с хозяйкой о браке, за свои дурацкие мечты о спокойной старости! Как болела у него душа, когда он решился наконец-то сказать об этих своих догадках Марии Сергеевне, упрекнуть ее в жестокости и хитрости! Он в эти минуты чувствовал себя так, будто отдавал этой бессердечной женщине, окруженной женихами, уже принадлежащую ему дачу.

— Нехорошо, мадам! — говорил он, покашливая от волнения. — Старая женщина, а все туда же — замуж хочет. Вы бы о дочери своей позаботились, а о себе-то уже и позабыть пора. Мы с вами, мадам, свое взяли — кто больше, кто меньше. А ей-то жить да жить. Нехорошо, мадам… А мне, старому дураку, поделом. Раскис, размечтался, как последний дурак…

А Мария Сергеевна смотрела на него прозрачными, орлиными глазами и, гневно хмуря брови, бледная и страшная, в своих огромных валенках и в синих штанах — чучело какое-то, а не женщина, Мария Сергеевна изумленно восклицала, всплескивая руками:

— Какой нахал! Какой нахал! Како-ой нахал! Какой нахал!

— Генерала мне жаль! Вот кого жаль — так это да! — говорил Рогов, распалясь. — До невозможности жаль! Как будто он мне брат какой… Будто и его вы тоже обманули, мадам. Запятнали память, мадам!

— Какой нахал! Боже! Подите прочь!

— Да уж будьте уверены. Я ведь, честно-то если сказать, не на вас позарился, нет, не на вас, красавица, а на вашу дачу… Тут, думаю, прихвачу-ка я себе эту виллу! Была мыслишка такая… Вы, мадам, учтите, женихи ваши тоже, как и я, думают — на кой черт им эдакая развалина!

— Подите прочь, негодяй! — закричала Мария Сергеевна и зашаталась, схватившись за сердце.

И только тогда Рогов ушел, не оглянувшись, что там — упала она или устояла. После этого разговорчика его долго мучила совесть — он с женами своими легче расставался, чем с этой старухой, которая на четыре года была старше его. А совесть мучила потому, что он себя подлецом тоже почувствовал и очень не нравился сам себе. Так не нравился, что хоть волком вой.

— Старый я стал, — жаловался он Люсе. — И никому не нужный. Нравился когда-то женщинам, Люсенька, а теперь даже старая карга беззубая от меня нос воротит.

— Какой же вы старый? — говорила ему Люся с задумчивой улыбкой. — Вы еще хоть куда, Анатолий Васильевич.

— Да не выдумывай ты, Люська, добрая твоя душа! Я, бывало, намечу себе объект и, если всерьез приударю, всегда в дамки выходил. Не знал поражений, даже слова такого не хотел знать. Суворов! А тут волочился, волочился, ухаживал и так и эдак за одной дамочкой преклонных лет, а она мной как хотела, так и вертела, дураком.

— Ну и дура, значит, — говорила Люся.

— Нет, солнышко, она не дура. Она меня в дураках оставила, вот что я тебе скажу.

Он подозрительно часто стал возвращаться к разговору об этой дамочке, и Люся даже решила, что Рогов влюбился на старости лет. Ей неприятно это было сознавать, но она не показывала вида и успокаивала, как умела, Рогова. Лишь однажды она сорвалась и сказала ему: