Утренний иней

Настя посмотрела на просвеченную солнцем занавеску, на солнечные зеленоватые разводы на полу и еще раз подумала: «Хорошо как!»

Из кухни выглянула бабушка. Была она в косынке на пушистых седых волосах — готовила ужин, потому и повязала косынку, а так она обычно ходила с непокрытой головой, и в солнечные дни в ее волосах загорались серебряные искры. А когда-то эти волосы были точно такие же, как у Насти, — густые, каштановые.

— Ну и спала! Что ж ночью-то делать будешь?

Если бы они только знали, какие две страшные ночи пережила Настя! Но они этого не знали. Родной дед и бабушка-мачеха ничего не сообщили им о Настином побеге — такая сильная ненависть разделяла эти две Настины семьи.

— Так надолго к нам? — снова спросил дед Иван, и Настя прекрасно знала, какого ответа ему хочется от нее.

Настя любила приносить людям, да еще таким хорошим, как ее родная бабушка и дед Иван, радость. Но она ничего им не ответила.

И дед не стал ждать ответа. Он тяжело громыхнул стулом, поднимаясь из-за стола, и решительно сказал:

— Ну, с этим пора кончать!

— Как кончать? — тихо отозвалась бабушка. — У нее же мать есть!

— Мать? — переспросил дед Иван таким голосом, что Настя тут же поняла — сейчас вспыхнет ссора.

Она вскочила с дивана и как можно громче и веселее спросила:

— А как Ночка поживает?

— Ночка? — добродушно-ворчливо переспросил дед. — Ну, идем, идем. Посмотрим, как там Ночка у нас. Идем посмотрим.

Настя сунула ноги в расшлепанные бабушкины тапочки и следом за дедом Иваном вышла во двор.

Солнце уходило за холмы, уже упрятавшись в узкие и темные облака над ними, просвечивая в щелки-проходы между этими облаками, и било в глаза сильно и ярко. Все вокруг теперь было освещено красноватым красивым светом. И все вокруг было очень красиво.

Посреди двора стояла в ожидании черная коза. Внимательно посмотрев на Настю, она отбежала метров на пять к забору, быстро развернулась и, наклонив бодливую голову с крепкими, как камень, бугорками вместо рогов, двинулась в атаку.

* * *

Хорошо, что больше они ни о чем у нее не спрашивали и вообще больше не разговаривали о том, что «пора кончать». Дед Иван лишь коротко сказал, что через день-другой, пожалуй, съездит в Каменск. Настю это сообщение сильно встревожило. Встревожило оно и бабушку — это было видно по ее глазам. Но она промолчала.

С утра на следующий день дед Иван был занят какими-то делами в правлении — он был директором Миловановской школы и от школьных дел не отходил даже летом. А потом, появившись после обеда, сказал, что все важные дела он переделал и что теперь они с Настей могут идти, куда хотят.

И они пошли сначала в сельмаг и купили там Насте туфли, а потом, поскольку туфли надо было разносить, к речке и в сад.

Колхозные сады находились за речкой, а частные вместе с огородами — по эту сторону. Настя давно не была здесь летом. В последнее время лишь зимой, в воскресенье, ей иногда удавалось приехать сюда тайком от деда Семена и бабушки-мачехи, да и то ненадолго. Сады с тех, с летних пор разрослись. Отделенные друг от друга условными границами-межами — приметными яблонями, шалашами, они образовывали один большой зеленый массив, и в них можно было заблудиться, как в Каменском лесу. Яблоки собрали еще не все, они еще висели, как румяные игрушки, на деревьях. А там, за деревьями, на огородах, светились под солнцем зреющие помидоры. Все здесь было так празднично и так хорошо, а Настю охватила тоска. Дед Иван что-то говорил ей, что-то спрашивал, она отвечала совсем невпопад. Пчелы кружились над какими-то запоздалыми желтыми цветами.

Что-то безвозвратно потеряла Настя. Безвозвратно, навсегда. Теперь, когда она была здесь, у неродного деда, ей вдруг гак стало жалко родного…

— Настасья! — донесся до нее наконец-то голос деда Ивана. — Настасья! Вот я тебя битых четверть часа спрашиваю все об одном и том же, а ты все о чем-то думаешь. О чем-то серьезном ведь думаешь. Вот мне теперь у тебя и спрашивать ничего не надо. Обидели тебя в Дубовском?

— Нет-нет! — замотала Настя головой. — Просто — что же это я все в Дубовском и в Дубовском. А вы с бабушкой оба такие старенькие и одни. А я почему-то одна на всех.

— Это я старенький? — притворился обиженным дед Иван и одной рукой, как когда-то, ловко подхватив Настю, посадил ее на толстый сук большой яблони.

— Дед, — тихо спросила Настя, сидя на яблони, — ты мою маму тоже не любишь, как и деда Семена?

У деда Ивана болезненно дернулась изуродованная щека, и Настя поняла, что задела в нем самое больное. Ведь он любил когда-то Настину мать, растил ее. А она потом ушла от него к родному отцу, к деду Семену, и его забыла… Но ведь родной — это родной! Настя бы тоже ушла к родному отцу, если бы знала, где он. Но про ее родного отца ей никто ничего не хотел говорить. Все говорили одно — он умер. Он умер, а Настя все равно этому не верила.

Дед Иван заглянул в Настины глаза. Настя не успела их отвести в сторону, и он сумел о чем-то догадаться.

— Ну, все понял, Настасья! — сказал он, помогая ей слезть с яблони. — Не тебя обидели. Кого-то другого там обидели, а ты не стерпела.