Утренний иней

— А тебе-то самой разве не нужен мед, а? Неужто не нужен? Вот тебе я бы за твою кису хоть полпуда меда отвалил, хоть десять тысяч! Давай мен на мен, а? Ты мне кису, а я тебе все десять тысяч выложу.

— Мне ничего не надо! — вспыхнув, крикнула девушка. — Я вам ничего не продаю! Вот девочка вам ковер дорогой предлагает. Ей мед нужен.

Такой грубости от этой тихой красивой девушки Фаля никак не ожидала и совсем перепугалась — сейчас он рассердится!

Так и случилось.

— Ах, ей мед нужен! — Глаза его сузились и стали совсем зелеными, как и у той глиняной кошки, за которую он предлагал такую немыслимую цену. — Она, оказывается, не прочь медом полакомиться!

— Мне немного! — робко вставила Фаля. — Только половину баночки.

Дрожа от непонятной ярости, он зачерпнул из бидона засахарившийся бледно-желтый мед — чуть-чуть на кончике ложки — и вытряхнул этот мед в протянутую Фалей банку.

Фаля не сразу поняла, что это — все. Она продолжала стоять, протягивая банку озябшими руками.

— Ступай-ступай! — сказал он ей грубо. — Хватит! Мед тяжелый. Тут, может, все сто граммов. Ступай!

Она все стояла, протянув руки с банкой, которые уже почти не слушались ее от холода, а может быть, оттого, что мед этот действительно был очень, очень тяжел.

— Ты — негодяй! — крикнула за Фалиной спиной девушка. — Мародер! Тебя расстрелять нужно!

— Ступай-ступай! Топай отсюда, Настасья! Ишь ты, им меду хочется! Мало ли чего кому хочется! Ступай, побегай еще чуток по морозцу со своей кисой! Побегай! Что смотришь? Ваньку своего ждешь? Да его уж давно на фронте пристрелили! Жди-жди! Да бегай, бегай пока с кисой! Бегай!

Фаля опустила руки и, стиснув банку онемевшими пальцами, пошла прочь.

— Постой! — крикнула позади нее девушка.

Фаля обернулась. Сквозь слезы она увидела только два больших синих пятна — необыкновенные глаза этой девушки с необыкновенными волосами.

— Зачем вы вмешались? Кто вас просил? — крикнула она, сдерживая рыдания. — Кто вас просил? Это все из-за вас! Если бы не вы, он дал бы мне больше!

— Девочка! Миленькая! — воскликнула девушка в отчаянии. — Он все равно не дал бы больше! Не дал бы! Прости меня! Но он все равно не дал бы больше!

— Дал бы, дал! Вам же он предлагал за кошку! За какую-то побитую кошку десять тысяч! А мой ковер… разве можно его сравнивать! А вы… вы притворяетесь! Вам дают такие деньги… И никакой хлеб вам не нужен! Не нужен, раз вы ему не продали! Я вас ненавижу! Ненавижу! И если у вас больная мать, значит… значит, вы сами ее убиваете!

Сквозь слезы она увидела — девушка вдруг опустилась на снег, выронила глиняную кошку, и та беззвучно развалилась на две половинки. Фаля скорее догадалась, чем увидела, что девушка горько плачет. У этой маленькой, худенькой девушки уже больше нет сил, нет сил…

Фаля побежала прочь, скорее-скорее, чтобы жалость не вернула ее к этой упавшей в снег девушке. Побежала, ничего не видя перед собой, забыв, что в руках у нее банка с драгоценной ношей, забыв про Валентина. Но ей было все равно, все равно, все равно. И у нее больше не было сил…

Она постояла немного у рыночных ворот, прислонившись к какому-то столбу, потом, за воротами, у какого-то забора. Потом снова пошла куда-то — шла долго, почему-то не чувствуя больше холода. Потом, чуть успокоившись, она вспомнила про Валентина и про санки, оставленные где-то там, на рыночной площади, и вернулась назад. Она обошла почти весь рынок, пустой, заметенный снегом. Но там уже не было никого — ни рыжего парня с его бидоном и с ее ковром, ни девушки с разбитой кошкой, ни Валентина. Санок тоже не было.

Фаля посмотрела в небо — суровое, темное, пасмурное небо, заметеленное серыми вихрями начавшегося снегопада. Боль, поселившаяся в ней уже давно и так жестоко напомнившая о себе сегодняшней ночью детской песенкой, не давала ей ни жить, ни дышать. И обида на Валентина, бросившего ее здесь одну, позволившего обидеть ее, — усиливала эту боль…

Какой-то трамвай вез ее долго и привез к старинному мрачному собору на берегу реки. Это была конечная остановка, и пришлось выйти. В холодном вагоне она не обогрелась, но холода все равно почему-то не чувствовала.

Она спустилась к самому берегу — отсюда легче было дойти до дома, если идти напрямик вдоль берега, а потом подняться чуть вверх по крутой деревянной лестнице.

С реки дул холодный ветер. Лед начинал сковывать ее, и она роптала, ворчала глухо и сердито и на лед и на ветер. Она не хотела заковываться в ледяной панцирь. Противоположный берег в туманных сумерках не был виден. Он, как и сама река, сливался с темным, уже по-зимнему глухим небом. И казалось — это не река шумит и ворчит, а небо — холодное небо еще одной надвигающейся военной зимы.