Утренний иней

— А зачем он тебе, этот рыжий? — робко спросила она, тронув его за руку. — Теперь ведь уже все равно.

Она хотела сказать, но не сказала, а подумала уже про себя: теперь все равно, теперь мать не вернешь, Фаля опоздала со своим медом.

И еще она подумала, что все-таки больше ей запомнилась та девушка с необыкновенными синими глазами и волосами цвета орехового колоба. Надолго. Может быть, навсегда запомнилась… Потому что чувствовала Фаля какую-то странную, глубокую вину перед этой девушкой. Как горько плакала она на снегу!

Валентин молчал. Взгляд его по-прежнему не отрывался от морозного стекла. Трамвайные колеса заскрежетали на повороте. Кажется, это был последний поворот. Им осталось ехать совсем немного. А Валентин все молчал.

Фаля попыталась вернуть его к разговору, вспомнив, что рыжий сказал одной из женщин, покупавшей у него мед.

— Он сказал, что если его возьмут на фронт, то он только да первого окопа… Это что же? Это как?

Валентин не пошевелился. Однако же ответил ей:

— А так! Значит, второго ждать не будет. Из первого к немцам перебежит…

Он вдруг, торопясь, обрывая тесемки, сдернул с головы ушанку и прижался лбом к морозному ледяному стеклу вагонного окна. Фале показалось даже, что он застонал, стиснув зубы.

— Ты что, Валя? — Фаля затеребила его за плечо. — Валя!

— Помнишь ту ночь? — спросил он отрывисто. — Когда бомба… в цех! Помнишь?

— Помню!

— Помнишь, дед говорил… с земли сигнал дали… Ракету.

— Помню.

Валентин замолчал, еще крепче прижался лбом к ледяному стеклу. Он молчал долго, словно никак не мог решиться сказать ей что-то очень важное, и Фаля ждала терпеливо, только слушала, как тревожно отзывается на это молчание ее сердце, громко отбивая удары.

— Это он, — сказал Валентин. — Тот рыжий — сигнальщик.

— Кто? — изумленно переспросила Фаля. — Рыжий — сигнальщик?.. Ты… ты видел?

— Я знаю это! — сказал он резко.

— Ты видел?

— Я знаю! — повторил он еще более резко. — Я знаю! У меня есть доказательства…

Он коротко вздохнул, оторвался от морозного стекла и осторожно надел шапку.

Я это знаю! Понимаешь — знаю! Он говорил так уверенно, и не поверить ему Фаля не могла. Но и спросить, какие у него есть доказательства, откуда знает о рыжем, она тоже не решалась. Слишком суровое и холодное лицо у него было.

— Так его надо поймать, — сказала она тихо.

— Как? — зло спросил Валентин. — Ты думаешь — теперь он появится здесь, в городе? Он уже забился в какую-нибудь нору вроде этого Каменска. И потом, — в голосе Валентина прозвучало какое-то отчаяние. — И потом, я не помню его… Лица не помню… Не могу вспомнить! Ты помнишь его лицо?

— Не знаю, — неуверенно произнесла Фаля. — Шапку я запомнила. И что брови рыжие. Если увижу, наверно, узнаю. В черном полушубке…

— В полушубке! Так он теперь и появится в черном полушубке!

Он уже второй раз повторил это слово «теперь». Что это могло значить? Почему именно теперь? Что произошло?

— А почему он… теперь не появится в городе? — спросила она осторожно. — И в черном полушубке не появится… почему?

— Потому! — отрезал Валентин.

Она могла совсем на него обидеться. Но они расставались — может быть, надолго. И она постаралась не обидеться, хотя ей было обидно. Почему он не хотел понять, что ей обидно?

— Я запомню его, — сказала она тихо, глядя все на то же морозное, покрытое инеем стекло, на которое он перед этим смотрел так долго и так пристально. — Я запомню!

* * *

На шоссе им не сразу удалось перехватить попутную машину, и они совсем промерзли на открытом месте, на ветру, пока их не подхватил шофер «американки» — тяжелого грузовика с непривычно покатой кабиной и длинным кузовом.

До самого Каменска он их не довез, ему было не по дороге, но высадил совсем недалеко.

— Ничего! — сказал Валентин. — Зато согреемся по дороге.

— Конечно! Идти-то теплее! — поддержала его Фаля.

Сначала они шли по дороге через поля. Снова начал падать снег, тихо и медленно засыпая еще свежий снежный покров на полях по обе стороны дороги. Потом поля кончились, они вышли на огромный пустырь, покрытый буграми, тоже засыпанными снегом, и совсем невдалеке увидели ряд одноэтажных домиков. Это и был Каменск.

Первый же прохожий объяснил им, как добраться до детского дома, и они, пройдя почти через весь поселок, маленький и деревянный, неизвестно почему называющийся Каменском, неожиданно вошли в белый заснеженный лес. Слабо протоптанная и не расчищенная дорожка, по которой пришлось идти не рядом, а друг за дружкой, вывела их к узорной чугунной ограде.

Над оградой была приделана табличка: «Каменский детский дом». Валентин толкнул калитку в чугунных узорчатых воротах и пропустил Фалю вперед.

— Иди!

— А ты? — спросила она с беспокойством. — Как же ты? Ведь озяб же… Хоть немножко бы погрелся…

Ей страшно было расставаться с ним, страшно было идти в одиночестве по этой такой длинной, страшно длинной тропинке, проложенной от ворот к крыльцу дома.

— Мне некогда!

Куда он так спешил? Куда?

Она посмотрела ему в лицо. Лицо его было по-прежнему суровым, холодным, и снежинки, что ложились на его брови и на темные ресницы, не таяли.