Утренний иней

— А то! — Веселый продавец понизил голос до шепота: — Наш-то сказал: «Дело правое, победа — за нами», а ихний-то знаешь что сказал? «Не робейте, — сказал, — братцы! Победа — впереди!»

Наверно, жгучая ненависть, сразу вспыхнувшая в Валентине после этих слов рыжего парня, была тому виной — душа его обнажилась остро и больно… И показалось вдруг — страшно, жутко показалось — сейчас, сию минуту этот рыжий, сдавая сдачу, вместе с деньгами вытащит из кармана и положит на прилавок черную блестящую ракетницу. Это было нелепо, бездоказательно! Но душа не могла обмануть Валентина! С тех пор, после той страшной багровой ночи, она еще ни разу его не обманула!

Словно магнитом, его притянуло к прилавку, за которым стоял этот рыжий парень в черном полушубке. Кровь бешено стучала в его висках и в сердце.

— А ты, значит, прикидываешь? — глухо донесся до него гневный голос женщины. — Прикидываешь, значит, кто — кого? Ждешь, значит? Сволочь ты последняя!

— Ладно! Топай-топай отсюда! Получила свои сто грамм, вот и топай! Язык-то у тебя уж больно липучий! Знал бы — не стал бы такую мелочь отвешивать! Побирушка!

Валентин не замечал, как холодный ветер забивается под его старый ватник и до озноба лижет тело. Он забыл, что оставил Фалю там, на морозе. Он забыл про все на свете. Он ждал. Этот рыжий должен был выдать себя! Должен!

Ему было тяжело дышать. Теплый Фалин шарф душил его. Он попытался нащупать концы и размотать его, но озябшие, отвыкшие от движения пальцы не послушались. Он чувствовал себя сейчас таким же беспомощным и бессильным, как тогда, на палубе парохода, увозящего его из сожженного города, — когда знакомые, из далекого детства, деревья на берегу проплывали мимо и голос матери из жизни, ушедшей навсегда, просил: «Не отходи от меня далеко, сынок!»

Да неужто все это случилось, мама? Да неужто все это было — черное горящее небо и страшный живой факел в том багровом проломе? Неужто все это было?

Мама! Неужто все это было на самом деле? Мама!

* * *

— А, красавица! Что ж так мало берешь? Уж бери все триста! У меня и гирьки-то на двести грамм нету.

— А у меня денег на триста нету!

— И откуда ж ты такая? С Заводского? Ну, землячка! Я тоже оттуда! Каждый уголок там знаю. Все ходы-выходы!

Белые бурунчики снега на земле у прилавка вдруг стали в глазах Валентина багрово-черными… Голос деда отчетливо повторил в памяти: «Этот все ходы и выходы знает. Куда нырнуть, где вынырнуть…»

Он с трудом, отчаянным усилием воли заставил свой взгляд избавиться от багрового мрака и взглянул парню в черном полушубке прямо в лицо. Он смотрел в это лицо долго, пристально, пока мрак вновь не начал застилать ему глаза… И тогда неожиданно вдруг выплыло из этого черно-багрового мрака лицо фашистского летчика, расстреливающего детей с высоты бреющего полета, — лицо, которое он увидел тогда и не успел запомнить. Теперь он вспомнил это очкастое лицо в кайме летного шлема, и оно маячило перед ним, застилало лицо этого рыжего парня…

Валентин шагнул вперед, к прилавку, еще не зная, не понимая сам, что собирается сделать.

— Чего тебе тут надо? Чего глазеешь? Чего вылупился?..

Взгляд его встретился с глазами Валентина.

Что он увидел в глазах Валентина, Валентин не знал. Он смотрел на рыжего парня, а видел только то очкастое лицо, маячившее перед ним. Но парень вдруг засуетился, заволновался, начал распихивать деньги по карманам, убрал бидон с прилавка.

— Все-все! Больше не продаю! Все продал!

Валентин в отчаянии понял, что поторопился. Не рыжий выдал себя, а сам Валентин выдал себя взглядом. И если сейчас не задержать, не уличить его, то этого уже нельзя будет сделать никогда. Никогда в жизни! Зачем он так поторопился?

Он огляделся по сторонам. Здесь, за ларьками, почти никого не было. Разыгравшаяся метель сметала снег в сугробы. Возле прилавка стояла женщина с маленькой девочкой на руках и упрашивала о чем-то рыжего.

Валентин засунул руки в карманы ватника, заставил лицо стать равнодушным, отвернулся и пошел прочь.

Через десять медленных, долгих шагов — словно прошел бесконечную снежную пустыню — он оглянулся.

Рыжий смотрел ему вслед. Но кажется, он успокоился, увидев, что Валентин уходит. Во всяком случае, женщине, упрашивающей его о чем-то, он начал отвешивать мед.

Нужно было найти милиционера или какой-нибудь пикет. А еще лучше — военный патруль. Но есть ли здесь военный патруль и если есть, то где его искать?

У первого же попавшегося прохожего он спросил, где находится милиция, и, когда пробежал до указанного места почти половину пути, спохватился. Да кто ж ему поверит? У него же нет никаких доказательств! Кто ж ему поверит? Да и он сам, Валентин, имеет ли право поверить себе, если их нет, этих доказательств?.. Так что же делать? Что? Нельзя же дать этому рыжему уйти! Нельзя упустить его! Надо узнать, куда, в какую нору он нырнет, где вынырнет.

Он бросился назад.