Утренний Конь

А я все рассказывал и рассказывал, и чем больше я говорил, тем лучистей, тем взволнованней становились лица моих друзей. Они старались не пропустить ни одного моего слова. Может быть, тогда и открылась во мне страсть к сочинительству, погубившая в дальнейшем мою карьеру моряка… Но об этом в другой раз.

Между тем Алешка все требовал, чтобы я продолжал рассказывать о слоне.

— Или о слоне все? — спросил он, беспокоясь.

— Нет, не все… Синий слон вышел в буржуйском цилиндре, с тросточкой…

— Он же белый, — вспомнил Алешка.

— Говорят, синий! В антракте за кулисами перекрасили, — поспешил я исправить промах. — Плевое дело!

— А что же, может быть. Взяли и перекрасили, — с авторитетным видом поддержал меня Санька.

Алешка успокоился и нетерпеливо дернул плечом:

— Давай дальше про слона!

— Слон танцевал лезгинку, а на голове у него сидела женщина-гидра…

— А как же она усидела? Она же, гидра, с хвостом, вроде пеламиды, скользкая…

— Усидела! — сердито ответил я Алешке. — Ее приклеили…

— Как приклеили?

— Специальным цирковым клеем…

— А что, может быть, — снова выручил меня Санька.

— Гидра пела, — добавил я.

— Что пела?

Улица, улица,
Пан Деникин журится,
Что иркутское Чека
Разменяло Колчака…

То, что женщина-гидра спела, как журится пан Деникин, всем понравилось. Санька сказал:

— Молодец гидра!

Я остановился, чтобы передохнуть, но друзья не могли ждать. Алешка вновь заторопил меня. Я взглянул на зеленую, самую далекую звезду и начал третью главу.

— Морские львы, — сказал я, — плыли на серебряной льдине и играли на флейте. Над ними светилось северное сияние. Потом их кормили.

— Чем кормили?

Я с ненавистью покосился на Алешку, задавшему мне этот глупый вопрос. Чем кормили?

— Им принесли ведро горячего чая и сто ирисок в камышовой корзинке.

— Свистишь?

Я не поверил своим ушам. Это сказал Санька, который до сих пор так верил каждому моему слову.

— Я? Я свищу?! — переспросил я, заикаясь.

И Санька подтвердил:

— Да, свистишь, морские львы не могут пить чай с ирисками!

— Люди могут, а морские львы не могут? Подумаешь, цацы какие! — И я возмущенно ударил себя кулаком в грудь.

Алешка тяжело вздохнул и произнес с жалостью:

— Видать, все приснилось тебе на галерке… Потому что голодный.

Эти слова были как спасательный круг. Ухватись я за них, все бы закончилось благополучно. Но я гордо возразил.

— Ничего мне не приснилось!

Друзья больше не просили меня продолжать рассказ о цирке. Я не знаю, что с ними произошло. Объяви им, что морским львам принесли в ведре расплавленный свинец, они бы нисколько не удивились. Казалось, в них сразу, как в осеннем долгом дожде, погасли цвета цирковой арены, волнующие, яркие, золотисто-мерцающие и таинственные.

Алешка закрыл один глаз, к другому приставил кулак и принялся глядеть на меня так, словно его кулак был подзорной трубой, а я находился далеко-далеко, в туманной дали.

— Ну, что ты нам еще скажешь? — сурово обратился ко мне Санька.

Но что я мог им еще сказать? Тогда Санька с горькой усмешкой проговорил:

— Будь я на твоем месте, никогда бы не проспал… Ни за что на свете!

— Не говори, — остановил его Алешка. — Бывает такое с голодухи. Сон на тебя навалится как зверь… — Алешка во второй раз взглянул на меня с жалостью.

Друзья словно забыли обо мне. Они шли, молчали, о чем-то думали и глядели на звезды.

Я плелся позади, и вид у меня был неважный. Мне вспомнился парень в солдатском картузе, сунувший мне в карман ириски, о которых я совсем было позабыл в этот печальный день. Я забежал вперед и на всю улицу заорал:

— Верно, морским львам ириски не понравились! Они стали их швырять в публику. Я даже две поймал!

Лихо присвистнув, я вытащил из кармана два черных липких квадратика. Я торжествовал.

По Алешка, взглянув на ириски, побледнел. Даже при свете звезд было видно, как его скуластое лицо покрылось бледностью.

— Ириски, — по-змеиному зашипел он, — сожрал на целых сто тысяч! Все, все нам наврал о цирке!

В моем левом ухе зазвенело. Зазвенело и в правом. Передо мной в каком-то бешеном танце закружились летающие слоны, говорящие крокодилы и морские львы, играющие на флейте.

Меня били под фонарем, у ворот нашего общежития. Пожалуй, били бы долго. Но неожиданно возле нас раздался звук кастаньет, и кулаки моих суровых судей остановились. К нам подходил Кока и выстукивал на сапожных щетках ритм марша из оперы «Аида». Исполнив свой номер с подлинным мастерством, он сказал:

— Деретесь? Ай, ай!

С этими словами он вытащил из-за пазухи сто тысяч рублей. Он подобрал их возле своего ящика на Греческой площади.

Кока, смуглый и сухой, как ржаной сухарь, показался мне чуть ли не самим богом, слетевшим на землю.

— Ну, видите, как я жрал ириски? — спросил я, всхлипывая и ликуя.

— Ну, видим, — признались мои друзья и виновато поглядели на мои синяки под глазами. Синяки — дружба. Они же — мой первый гонорар…