Утренний приём пищи по форме номер «ноль»

Мы сели за парты, и Зублин с Анукаевым начали затирать нам какую-то дичь. Они учили нас, как правильно сидеть за партами, как правильно снимать головной убор в учебном классе и как его нужно располагать на столе. Оказалось, класть шапку по солдатскому этикету надлежит строго на угол парты. Положишь на середину – мудак ты, а не солдат.

Потом они рассказали нам про систему званий в армии. В большинстве своём мы это знали и так.

Потом мы заучили текст, который нужно было воспроизводить голосом при обращении к старшему по званию: «Товарищ, например, прапорщик, разрешите обратиться, рядовой такой-то».

Потом заучили последовательность движений, которая обязательно должна была предшествовать обращению: два строевых шага и воинское приветствие. Около часа мы по очереди закрепляли это, и всякий раз оказывалось, что мы делали что-то неправильно: то шагнули не так, то правая рука неправильно приложена к голове, то левая рука недостаточно пряма и прижата к телу.

Голецкий попробовал аж десять раз, стараясь изо всех сил в первые пять. После первых пяти стало видно, как тает на глазах его желание служить здесь, которым вчера ночью его зарядил прапорщик Грешин, и которое он смог пронести через весь первый день в войсках. Оно таяло и растекалось лужей под Голецким, и вместе с ним растёкся и сам Голецкий, в конце концов оставив после себя только зелёный китель и чёрные берцы. Жижа, в которой лежали берцы и китель, хотела домой, домой, домой скорей; она думала, что всё происходящее – это ужасная ошибка, что зря Голецкий до того, как растёкся, пришёл в военкомат по повестке и как последний дебил дал обрить себя наголо. Надо было сбежать куда-нибудь и спрятаться, не ходить, отлежаться в психушке с месяцок, как советовали ребята из колледжа – сделать всё, чтобы не оказаться там, где он в итоге оказался, и с этим теперь уже ничего не поделаешь.

Или поделаешь?

– Ещё раз! На исходную! – скомандовал Анукаев.

Голецкий подобрал себя, вернулся на исходную позицию и в очередной раз попробовал сделать всё как надо. И в очередной раз облажался.

Так продолжалось ещё долго, пока Анукаев и Зублин не устали. Потом Анукаев куда-то ушёл, и с нами остался один только Зублин. Он дал нам возможность задать ему интересующие нас вопросы про службу. Тут он раскрылся во всей красе: ему нравилось отвечать на вопросы и делиться своей вековой мудростью с салагами, которые служат тут первый день.

– А вы контрактник? – спрашивали мы.

– Ха-ха, нет, – отвечал он, со снисходительной улыбкой прощая нам нашу наивность.

– А сколько служите?

– Сто семьдесят восемь до дома.

– Ого! Километров?

– ???

Оказалось, что в армии расстояние до дома исчисляется в днях. Километры, метры и всё прочее, связанное с категорией пространства, здесь не так важно, как время. Время – вот мерило всего. Время, которое ты провёл здесь, и которое тебе ещё надо провести здесь, диктует то, как ты себя ведёшь и как себя чувствуешь. Оно же и определяет твою меру ответственности. Если до дома тебе триста шестьдесят пять, то ты стараешься вникнуть во всё, во всём разобраться, не делая лишних глупостей и не привлекая к своей обширной фигуре лишнего негатива, ведь тебе здесь ещё жить да жить. Ну а если от дома тебя отделяет десяток или меньше, то всё это время ты пребываешь в упоительном осознании того, что через десять дней реальность, в которой ты пока ещё находишься, перестанет существовать, и поэтому срать ты хотел на всё и на всех.

Пока Зублин отвечал на наши глупые вопросы, Голецкий сидел и думал о цифре «триста шестьдесят пять». Он думал, что завтра она превратится в триста шестьдесят четыре. Это будет означать три с половиной сотни таких же бесконечных и утомительных дней вдали от дома, от родителей, от девушки, от магазинов и маршрутных такси; от пёстрых одежд, от кинотеатров, от своей комнаты, от точек фастфуда, от кофеен со стенами под кирпич, от возможности гулять до утра и спать до обеда – от всего, что составляло его жизнь и что было ему так дорого. Впереди – зима, весна, лето, осень и ещё половина зимы, которые он проведёт так же, как провёл день сегодняшний. И с родителями он будет говорить только по телефону. И он не будет знать, чем занята его девушка. И всю еду он будет есть из металлической посуды.

Голецкий снова поник, а потом опять заплакал. На этот раз он не рыдал и не выл – просто плакал. Рядовой Зублин не сразу понял, что случилось, а как понял – растерялся.

– Ты чё, э? Чё случилось?

Зублин недоумевал и чувствовал себя глупо. Он решил позвать прапорщика.

Когда прапорщик вошёл в класс и увидел Голецкого, воздух в помещении наэлектризовался. Искры сверкали тут и там, статический заряд шевелил наши короткие волосы, и одежда из-за него прилипала к телу. Грешин не стал орать. Он подошёл к Голецкому, обнял его за плечи и вывел из класса.

– Если в следующий ъаз, когда к ним зайдёт стаъший по званию, эти долбоёбы не встанут с места как положено, тебе пиздец, Зублин. Понял?

– Так точно, та-щ прапрщк! Виноват.

Грешин закрыл за собой дверь.