Утренний свет (Повести)

Катерина все эти дни ждала, что вызовет ее Ядринцева, но не удивилась и вызову Пахомова. За это время она изготовилась, внушила себе, что господь дарит ее новым испытанием, и, услышав теперь первый и пока еще простой вопрос, мысленно воззвала: «Научи меня, господи!» А про себя решила: «От этой вот минуты, прежде чем ответить искусителю, буду отвечать Христу, тогда никакой искус, никакое лукавство не собьет меня с пути вечной истины».

И она уже ощущала в себе тот подъем и слышала тот голос, что звучал лишь в редкие и самые высшие минуты моления. Нет, она не боялась… Только бы уж поскорее!

Пахомов отложил бумагу и негромко сказал:

— Рад поздравить тебя с орденом.

«Вот оно! Господи, жажду тебя, укрепи!»

— Спасибо, — холодно отозвалась Катерина и с заколотившимся сердцем медленно прибавила: — Только ошибка у вас вышла… Какие уж ордена! Знаю, за темных нас почитаете. — Она вскинула голову, и большие глаза ее под сросшимися бровями сверкнули скрытым огнем. — А свет, он у нас и есть.

В этих словах прозвучал вызов.

Пахомов как будто ничего не заметил и, спокойно поднявшись, пошел вдоль стола. Когда он сел в жесткое кресло напротив Катерины, она отодвинулась и вся словно сжалась.

«Бог мой, щит мой, твердыня моя!» — словно молотом стучало у нее в голове.

Пахомов смотрел и дивился — движения женщины, исполненные сейчас какой-то суетливой, униженной робости, не вязались с упрямо-твердым и даже властным выражением сильного и красивого лица.

Как странно: такие вот сероглазые русские женщины в годы войны, случалось, шли на расстрел и в последнюю минуту, неукротимо вскинув голову, успевали плюнуть в лицо палачу!..

— Награду тебе дали, Катерина Степановна, правильно, — сдержанно проговорил Василий Иванович. — Государство спасибо тебе сказывает за то, что в тяжелый год войны на завод пришла вместо мужа, встала на трудную работу и до сего дня честно делаешь свое дело. Мы гордимся тобою. Или ты этого не видишь?

— Вижу, — ответила она, едва разомкнув спекшиеся губы, готовые сейчас извергнуть совсем другие слова: «Храни меня, господь, не дай искать славы в этом мире… Дай остаться овцой послушной у ног твоих!»

Пахомов чуть помедлил и размеренно, словно бы речь шла о вещи сверхобычной, прибавил:

— А насчет веры, Катерина Степановна… Ну что ж, на веру твою не посягаю.

Широкие, сильные плечи Лавровой дрогнули, лицо окаменело, и только губы непрестанно шевелились: уж не молилась ли эта блаженная? Но ведь он сказал не бог весть что — верующие, и Катерина в их числе, наизусть знают статью Конституции о свободе совести. Иль, может, обыкновенная совесть, человеческая и гражданская, подсказывает ей, что он, секретарь парткома Пахомов, не  м о ж е т  не посягнуть на ее веру?

Василий Иванович покосился на руки собеседницы — она сложила их на коленях иль, скорее, не сложила, а сцепила с такой силой, что кончики пальцев побелели. Эх, женщина, неужели не осталось в тебе ни единой кровиночки от той Катерины Лавровой, что не боялась фашистских бомб? Когда же и как сектанты опутали тебя с головы до ног рабьими своими сетями?

Саргассово море…

Да, именно Саргассово, с обманчивыми просторами «океанских лугов», которых опасливо сторонились оснащенные парусами корабли старинных мореплавателей.

Пахомов вынул портсигар, медлительно перебрал папиросы, нашарил в карманах спички.

Профессия летчика научила его умению владеть собой в любых обстоятельствах, — недаром он, почти смертельно раненный, умудрился дотащиться до аэродрома, а потом, немного позднее, на госпитальной койке, молча, без крика и стона, выслушал весть о гибели своего единственного мальчика.

Но сейчас нелегко ему было сдерживаться, не говорить лишнего, слишком стремительно и неудержимо нарастало сложное чувство горечи и какой-то злой жалости к этой женщине.

Правильно ли поступил он, сразу сказав о вере?

Но об этом сейчас не время гадать, надо решать, идти ли напрямую, в лобовую атаку, или же испробовать обходный маневр. Не лучше ли сказать о доверии, как предлагала Аннушка?

Вздохнув, Пахомов твердо и уже не сдерживая себя проговорил:

— Я действительно рад, что тебе орден дали. И старые твои товарищи рады. Они помнят, Катерина Степановна, как ты под бомбами клепала и не боялась…

Она ответила совсем тихо и просто:

— Боялась.

— Боялась, но не показывала, — живо подхватил Пахомов. — А это и есть храбрость, говорю тебе как человек военный. Да вернись те годы — я бы тебе, товарищ Лаврова, не только клепку доверил, а весь цех под твои руки мог бы поставить. Верно говорю, — сурово добавил он: всегда, как только заговаривал он о войне, его словно на высокой волне подымало, и он стеснялся своего волнения. — Верно говорю, потому что знаю: ничего, кроме добра, ты своему заводу не хочешь. Верю и доверяю тебе во всем… кроме одного.

Катерина пошевелила руками на коленях, губы у нее с силой сомкнулись. Она ждала.

— Кроме одного: что ты настоящая сектантка.

Показалось, будто слова эти произнесены громовым голосом.