Утренний свет (Повести)

Внимательно и сочувственно смотрела Матрена Ивановна, как уходили на войну мужчины с ее улицы. Она кланялась им по-деревенски уважительно, целовала, даже плакала, но душа ее, в сущности, оставалась спокойной.

Ее напугала и удивила только первая воздушная тревога. Война загоралась, как пожар, на всей земле и была не похожа на прежние войны: граница между «позицией» и далекими мирными городами была сразу же стерта, и, значит, ныне будут воевать и женщины, и дети, и старики.

«Старикам-то надо бы до войны помереть, они и так тяжело несут, а тут еще лишние зарубки на сердце…» — думала она как бы в предчувствии огромного горя, идущего ей навстречу…

Угрюмо и осудительно она смотрела, с каким неистовым старанием старик и Клавдия роют узкую щель на огороде. «Могилу, что ли, сами себе готовим?» — хотела сказать она, но сдержалась: в последние годы она была главной опорой в доме и знала, что ей нельзя падать духом.

В одну из долгих тоскливых ночей, когда над городком снова пролетали немецкие самолеты, она, лежа в постели и слушая прерывистые гудки паровозов, поняла полную бесплодность своих стараний сохранить нерушимое спокойствие в доме. Разве могла она, старая, одинокая, слабая, противиться войне, которая могуче и жестоко вошла в каждую жизнь, в каждое сердце, в каждую минуту дня и ночи…

И вот тогда в ней с непреодолимой силой возникла мысль о семье. «Теперь бы собрать под одну крышу всю семьюшку. Не такое время, чтобы в разных гнездах гнездовать. Сергей далеко, а вот Димитрий, Елена да внук…»

Утром, за завтраком, она хотела сказать старику о своих ночных мыслях, но, посмотрев на его сонное, одутловатое лицо, очень постаревшее за неделю войны, привычно промолчала.

Выпив свой чай, Диомид Яковлевич взял метлу в сенях и вышел во двор, однако скоро вернулся и молча стал копаться в своем кованом сундучке, с которым когда-то отправлялся в поездки. Он искал что-то и, видно, не мог найти.

— Мать, — несколько смущенно спросил он, — да где же мой свисток-то? Кондукторский?

— Должен быть там, в сундуке, — удивленно отозвалась старуха. — На что он тебе понадобился?

Диомид Яковлевич неохотно объяснил, что квартирантка увозит маленького Морушку в эвакуацию и что мальчишку надо на прощанье позабавить подарком.

— Своих-то небось не забавлял, — глуховато, с обидой сказала Матрена Ивановна. Она мельком взглянула на молчавшую Клавдию и с нескрываемым раздражением добавила: — Убил бы небось за свисток-то.

Старик, наверное, нашел свою пропажу. Ничего не ответив, он виновато ссутулился и выскользнул из кухни.

Через несколько минут на крыльце радостно затопотал квартирантский Морушка. Было слышно, что он изо всей силы дул в свисток, но никакого звука у него не получалось.

— А ты полегше, — терпеливо объяснял Диомид Яковлевич. — В рот-то совсем не забирай, а вот так…

Он свистнул на весь двор, пронзительно, заливисто, и Морушка счастливо засмеялся.

— Смотри-ка, отец-то на старости лет какой стал, — не то насмешливо, не то задумчиво сказала Матрена Ивановна и снова взглянула на Клавдию.

Клавдия угадывала и поздний гнев и бесполезное сожаление в недосказанных словах матери. Ах, если бы это просветление пришло раньше, до того, как отец перекорежил судьбу всей семьи!

Ужаснее всего то, что отец жил или считал, что живет, — для детей. За всю свою жизнь он не выпил на собственные деньги ни капли водки, не покатался лишний раз на ярмарочной карусели, никогда не ходил в трактиры иль в театры. Он жил в долголетнем каторжном труде, яростно накопляя рубли. Целью его жизни были дома, которые он еще смолоду решил выстроить на своей усадьбе, с тем чтобы они вместили, не только наличную его семью, но и будущих снох и внуков. К концу первой войны с немцами он осуществил упрямые замыслы, и два дома, одинаковые, как братья-близнецы, встали на подворье, собранные из несокрушимо толстых бревен.

Тут как раз пришла революция, и он, человек, которого в поездах почтительно звали главным кондуктором или просто «главным», вдруг испугался и на некоторое время потерял свою уверенную, властную осанку. Он стал даже уклоняться от поездок, которые благодаря искусной системе кондукторских взяток были главной причиной его постепенного обогащения. Но ему пришлось все-таки поездить и с красными и с белыми эшелонами, и однажды он даже угодил в перестрелку и, устрашенный насмерть, лежал на полу вагона вместе с красноармейцами.

Тревожные годы прошли, все как будто определилось и улеглось. Более того — дела «главного» пошли в гору по причине голодного года. Это были хорошие времена: эшелоны шли, переполненные мешочниками, и взятки потекли в руки «главного» с невиданной щедростью. В этот год он покрыл дома жестью, поставил новый забор и купил породистую корову. Он даже раздобрел тогда в теле, и квадратная его борода сверкнула первой благостной сединой. Ему казалось, что всем бедам пришел конец.