Утренний свет (Повести)

— А я все-таки пойду, — сказала девушка, снимая с валика готовую бумагу. — Возьму машинку и пойду.

— Мама заплачет, — насмешливо возразил парень. — Закладывай-ка лучше чистый лист. И хорошую копирку.

— Вот увидишь, пойду, — глуше, с обидой, повторила девушка. — Ну, давай, диктуй!

— «Партизанская клятва», — медленно произнес парень. — Сверху, крупно, и подчеркни.

— Ой! — оживилась девушка и показала глазами на комнату Степанова: — Это тот привез? Кудрявый?

— Не привез, а принес. И даже, вернее, пронес — через фронт, — неохотно объяснил парень и сердито оглянулся на Клавдию. — Болтлива очень, а тоже в партизаны собираешься…

Клавдия смущенно опустила голову. Она, кажется, мешает? Но все равно она должна увидеть Степанова.

— «Я, красный партизан, даю свою партизанскую клятву… в том, что буду смел», запятая, «дисциплинирован», запятая, «решителен и беспощаден к врагам», точка…

Клавдия жадно вслушивалась.

— «Я клянусь, что никогда не выдам своего отряда, своих командиров, комиссаров и товарищей-партизан, всегда буду хранить партизанскую тайну, если бы это даже стоило мне жизни…»

— «…если бы это даже стоило мне жизни», — прошептала Клавдия.

Она еще не знала, что скажет Степанову. Но ей вдруг представилось, что партизанская клятва будет непременно нужна ей самой. У нее была отличная память, профессиональная память телеграфистки, но сейчас она так боялась упустить хотя бы одно слово, что несколько раз повторила, шевеля губами:

— «Я буду верен до конца своей жизни своей родине, партии, я клянусь…»

В этот момент в комнате у Степанова что-то резко стукнуло, и дверь, скрипя, немного отошла. Клавдия невольно заглянула в комнату и увидела чью-то спину и светловолосый затылок.

— «…Если я нарушу эту священную партизанскую клятву», запятая, «то пусть меня постигнет суровая партизанская кара», точка. Это почему «партизан» с большой буквы? Где у тебя резинка?

— Партизан — потому и с большой буквы! — упрямо сказала девушка. — Ну ладно! Сотру!

В комнате возникла недолгая тишина, нарушаемая шелестом бумаг.

— Ну, так как же? — неторопливо, с угрозой произнес густой голос за дверью.

Это говорил Степанов. Дверь оставалась неприкрытой, и Клавдия по спине, по опущенным плечам вдруг узнала Якова, сутуло стоящего у самого порога.

— Ты вот ему повтори, что на площади-то сказал.

Степанов говорил о сидевшем в комнате третьем человеке, которого Клавдия не видела. Впрочем, ее сейчас всецело занимал Яков. Он все больше сутулился, точно хотел сделаться совсем незаметным.

— Ну? — настойчиво пробасил Степанов.

Якова вроде бы повело, — это было заметно даже со спины, по тому, как встопорщилась синяя его рубаха.

— Там насчет немцев говорили, — ну, что они сюда придут. А моя мать так сказала: «Мы русские люди, нам бояться нечего». Мать ведь, не я… а она, известно… несознательная и…

— Вы русские люди… — прервал его Степанов странно сдавленным и как будто совершенно спокойным голосом.

Отодвинув, даже, кажется, отшвырнув стул, он пошел прямо на Якова. Тот слегка попятился, половицы под ним протяжно скрипнули. Клавдия увидела Степанова. Заложив руки в карманы, он стоял лицом к лицу с Яковом, невысокий, смуглый, с курносым истомленным лицом.

— Дай-ка сюда билет, — сказал он, и Яков с торопливой готовностью полез в боковой карман.

Клавдия видела: Степанов заставил его постоять с протянутой рукой, потом осторожно взял билет и безжалостно сказал:

— Ну вот, так-то лучше — и нам и тебе. И несознательная мать тоже довольна будет. В случае гитлеровцы спросят — скажешь: из комсомола выгнали. Скорее простят.

Яков забормотал что-то неразборчивое и злобное, Клавдия хорошо знала за ним эту привычку — трусливо огрызаться. Потом половицы под ним скрипнули, и он как-то боком не то вылез, не то вывалился из двери.

Проходя мимо Клавдии, он успел смерить ее злобным взглядом. Степанов, весь темный от гнева, стоял на пороге.

— Смотри не вздумай нам пакостить, — сказал он негромко. — Мы, если понадобится, со дна моря тебя достанем.

Яков на секунду остановился, нетерпеливо глянул куда-то вбок и не оборачиваясь пошел к выходной двери.

Степанов взглянул на Клавдию и уже спокойно спросил:

— Ты ко мне? Пройди.

Клавдия робко, словно связанная, шагнула за Степановым в кабинет и сразу же увидела курчавого парня в полувоенной одежде, в пыльных, покоробленных сапогах. Он смотрел в окно, на щеках и на подбородке у него смешно курчавилась молодая бородка, черная до синевы.

— Ну, рассказывай! — хрипловато сказал Степанов.

— Я не хочу оставаться в городе, когда…

— А-а!

— Возьмите меня… в партизаны.

Степанов покосился на курчавого, тот повернул голову, и его черные, без зрачка, внимательные глаза остановились на Клавдии. «Партизан!» — догадалась Клавдия, и смущение сразило ее с такой силой, что она едва не села мимо стула.

Степанов вынул папиросу, чиркнул спичкой. Клавдии все-таки пришлось рассказать о себе, о Марье Ивановне и — очень подробно — о Якове Афанасьеве.

— Ты его на телеграф больше не пускай, — сказал Степанов. — А тебе надо было бы раньше прийти к нам. Девушка ты хорошая, вступила бы в комсомол… а?