Утренний свет (Повести)

— Будто этой весной со мной случится что-нибудь. Ведь и непохоже, — медленнее и глуше добавила она, — а все-таки случится. Что-то хорошее.

Мать порывисто, со стоном вздохнула.

— Это, Клаша, у тебя девичье…

Она скорее почувствовала, чем услышала, как дочь, повернув голову и часто дыша ей в ухо, ждала, что она скажет дальше. А мать закрыла глаза, тревожно пошевелила руками под одеялом и промолчала.

Да и какими словами можно сказать Клавдии, что родилась она пятой, нежеланной дочерью в семье, что отец сказал на ее крестинах:

— Назвать надо Клавдией. Клавдии у нас, слава богу, не живут. Дочерю в колыбельку — приданое в коробейку. Эдак с сумой по миру пойдешь.

Но Клавдия все-таки выросла — невидная, хроменькая, нелюбимая. Старики не сговариваясь согласно порешили между собою, что Клавдия, их последыш, будет жить при доме, успокоит старость родителей. И в самом характере младшей дочери, казалось, заложены были черты той угрюмой отрешенности, одинокости, какие ведут девушку к прочному домоседству, к тихой судьбе вековухи и смиренницы, а по старому времени даже к монашеству.

Диомид, может быть, и посейчас верил, что Клавдия идет по дороге, уготованной для нее родителями. А Клавдия выросла совсем иной — гордой, горячей, себе на уме. Да ведь изъян-то, изъян-то с ногой, никуда не денешь, никакая гордость не поможет!

— Мама! — тихо позвала Клавдия. — Почему ты меня зовешь «горькая»? Я не горькая.

Мать неспокойно пошевелилась и снова ничего не ответила. Они помолчали, обе растревоженные и печальные. Мать легонько тронула плечо Клавдии:

— Ступай спи.

III

Утром мать сделала вид, что ничего не помнит, и поглядывала на дочь с обычной холодноватой пристальностью. Клавдия поняла, что мать ничего ей не открыла, ни в чем не призналась. «Ну и не надо», — решила она, сердито сдвигая брови. И сама Клавдия ведь не рассказала о себе…

За завтраком мать, невидная за огромным самоваром, громко схлебывала чай с блюдца: это обозначало, что она расстроена. Отец глухо молчал. Клавдия встретилась с его хмурым взглядом, но не опустила глаз и даже слабо усмехнулась. Ей показалось, что чашка дрогнула в руке у старика. «Не посмеешь!» — с торжеством подумала она, вспомнив, как еще совсем недавно отец хлопал ее по лбу ложкой, если она баловалась за столом. Теперь он, конечно, не тронет ее, восемнадцатилетнюю дочь, приносящую в дом собственный заработок! «Не люблю тебя», — мысленно говорила ему Клавдия, глядя на желтоватое, слегка опухшее его лицо, заросшее жестким каштановым волосом. Уж не слышал ли он разговор ее с матерью? Ну и что же, пусть…

После завтрака она убежала в зальце, уставленное фикусами и темными тяжелыми стульями, на которых сидели только гости. Она вдруг решила читать книги. Ее охватило неистовое нетерпение: немедленно, сейчас же, ей требовалась книга, которая, как человек, ответит, успокоит, объяснит… На что ответит? В чем успокоит? Она и сама пока еще не знала.

Взяв с угольника книгу в красном сафьяновом переплете с почерневшим крестом, она нерешительно ее раскрыла. Это было Евангелие. Холодная торжественность слов удивила и рассердила Клавдию, и она с силой захлопнула книгу. Мельком глянув в темный лик Христа на иконе, она прошла в кухню, оделась и торопливо зашагала в библиотеку.

В тесном зале железнодорожной библиотеки толпились школьники, они копались в груде истрепанных детских книг. Клавдия отозвала в сторону старенькую библиотекаршу и, вспыхнув, шепнула ей несколько слов. Старушка с готовностью кивнула головой и засеменила к высоким полкам. Там, встретив свою помощницу, она тихо сказала:

— Смотри-ка, вон та, в круглой шапочке, книгу про любовь просит.

Она пошевелила сухими губами и растроганно прибавила:

— Глаза большущие, горят. Прямо дикарка какая-то.

Клавдия получила книгу в мраморном переплете с истрепанными углами.

Это была «Анна Каренина».

На дежурство надо было идти только ночью. Она закрылась в своей спаленке и читала до обеда. За столом рассеянно крошила хлеб, не слыша сердитого покашливания отца, и то и дело невесело усмехалась.

Когда мать подала полную сковородку мелкой, прожаренной докрасна рыбешки, она неопределенно потыкала вилкой, пробормотала «спасибо» и снова ушла в спальню, неуклюжая в своем широком платье и какая-то потерянная.

Мать, спокойно пережевывая хлеб, долго смотрела на закрывшуюся дверку влажными серыми глазами. Потом тихо сказала не то старику, не то про себя:

— Задумала чего-то. Ей бы попроще надо жить…

Клавдия прочитала роман, отрываясь только для работы, еды, сна. Некоторые страницы, чтобы лучше понять, терпеливо перечитывала, и мало-помалу ею овладевала беспокойная, требовательная любовь к Анне. Она многого не понимала в чувствах и поступках Анны, — казалось, что все могло бы обойтись гораздо проще, прямее, — но всем сердцем верила, что Анна жила на свете. Со страстностью она принимала или осуждала поступки Анны, страдала из-за ее неудач, ненавидела и совсем не понимала Каренина, робела перед Вронским.