Утренний ветер

Взгляд его приковывает зеркало, лежащее на скамейке. Это Войтех оставил его. Оно притягивает глаза Владо, засасывает его всего, как топкое болото. Он наклоняется, берет зеркальце и долго смотрится в него. Оно разбито, но Владо видит свое лицо, зеленоватое, как дикое дерево. Ему кажется, что его вид предсказывает преждевременную смерть. И у Войтеха было такое же выражение лица, и у Феро. Сейчас тела их уже холодеют на замерзшей земле.

Он опирается подбородком на щель и вздрагивает от неожиданности: по белой полоске семенит лапками горностай. Замерзшая корка снега способна его удержать. Он даже белее окружающего снега, только хвостик у него черненький.

Владо завидует ему. С какой бы радостью он оказался сейчас в его шкуре. Вылез бы через какую-нибудь дырку, и немцы не поймали бы его. Черт возьми эти сказки! Как легко люди превращаются в них в лягушек или в мух, а потом сбрасывают с себя их кожу. Наступит полночь, и кожа начнет лопаться…

Жизнь не допускает таких превращений. Он сердится и широко раскрывает глаза — горностай высовывает головку из-за сугроба. На мордочке у него чернеет носик, так что Владо даже вскрикивает:

— Гей!

Зверюшка таращит испуганные глазенки, а Владо стискивает зубы. Почему она его не боится? Он еще раз кричит, берет пустую гильзу и бросает ее в сторону горностая.

— Что, что случилось? — слышит он немецкую речь.

— Подожди, не приближайся. Там что-то выбросили, — следует ответ.

— Чепуха, тебе показалось. Это была тень. Птица пролетела.

Владо обдало холодом. Это была тень, птица пролетела. Он для них тень? Или смерть уже так близка? Тень. Тень…

Он представляет себе Войтеха, его выбритое наполовину восковое лицо с водянистым взглядом. Он курит, и только папироса делает его живым. Она тлеет и становится все короче. Да, если что и убывает, так это жизнь. А Войтех уже мертв…

Однажды в пятом классе гимназии Владо надел на скелет пиджак и под общий смех ребят всунул ему в рот папиросу.

Владо даже передернуло: ужасно, он сравнил скелет с Войтехом. А затем он представил себе Войтеха идущим в полутьме, сливающимся с тенью, увидел кладбищенские кресты. Его похоронят или оставят здесь? Да это неважно. На груди его цветет кровавая роза.

— Роза из свинцового семени, — невольно произносит он вслух и осознает, что Войтех действительно мертв. Погибли также Феро и Ян.

«Если бы у меня была военная форма, возможно, я остался бы жив, — думает он. — Боже мой, почему у меня нет формы?! Мне пришлось отбывать военную службу у повстанцев, — сказал бы я, — они не пустили меня с гор. А в штатской одежде я для немцев партизан. Нет, не защитила бы меня и форма. Фашисты — это убийцы. Для них нет законов».

Владо вытирает лоб. Ладонь его холодная и влажная, зубы стучат.

Он пугается сам себя, своей слабости, и что-то в нем самом восстает. К черту эти галлюцинации! Ему хочется что-либо предпринять. Злость, жажда мести и новый слепой прилив смелости не дают ему покоя. Это была тень… Я им покажу тень!

Он прижимает приклад винтовки к плечу и кричит:

— Марош, сейчас они услышат меня!

— Зачем?

Но Владо не отвечает. Он нажимает на спусковой крючок. В долине гремит выстрел.

14

Печь еще горячая, подбрасывать дров не надо. Ела слышит шаги в сенях. В сон снова врывается действительность. Это наверняка майор фон Клатт. Бухнули двери. Да, майор пошел в комнату, а денщик остался один. На кухне он чувствует себя лучше: в мирное время был поваром. У него нет ничего от военного. Он любит готовить и болтать языком.

Ела хочет у него выведать, не известно ли им что-либо о Владо. Открывает дверь на кухню, а навстречу ей выходит мама Владо. Та кивает ей головой и шепчет:

— Ганс пришел, повыпытывай-ка у него.

Денщик Ганс допивает смородиновое вино и благодушествует:

— Отличное, первоклассное.

Он напрягает слух, прислушивается, потом машет рукой:

— Никого. А мне показалось, что это вышел пан майор. Да нет, он ждет донесения.

— Что у вас нового?

— Хорошее вино, первоклассное.

Ела минуту смотрит, как он подливает вина, и затем быстро спрашивает:

— Скажите, что говорил майор о моем брате?

— Об этом и речи не было. А вот обер-лейтенант Бриксель где-то прослышал, что вы не родная дочь, приемная, понимаете? Что у вас есть жених. Но ведь он в Братиславе, так вам нечего бояться.

Ела представляет лицо обер-лейтенанта Брикселя: прямоугольный лоб, очки, холодный любопытный взгляд, шрам на щеке. У него нюх, как у полицейской ищейки. Среди остальных офицеров он выделяется тем, что говорит на ломаном чешском языке.

— Да я и не боюсь, — вздыхает Ела. — Боюсь только партизан.

Ганс меряет ее недоверчивым взглядом, а Ела продолжает:

— Скажите, их много?

— Сколько было, столько есть, — причмокивает языком Ганс. — Сегодня наши пошли в долину. Обер-лейтенант Бриксель тоже.

— Бриксель, Бриксель…

Это уже говорит не Ганс, а мама Владо, Ела слышит ее голос словно во сне.

Мурашки бегут у Елы по спине, но она вспоминает о письме Владо и его просьбе. У Ганса развязывается язык. Действительно, у него натура повара, и военная форма его только сковывает.

— Пришло новое подкрепление?

Ганс качает головой: