Утро без рассвета. Камчатка

— Дельце у тебя и впрямь незавидное. Но как знать? Случалось нам сложные дела распутывать, а в легких завязнуть, — усмехнулся Бондарев и продолжил: — Бывало! Чего там… Однажды к нам партию зэков привезли. Под вечер уже. Человек эдак триста. Стали мы их по баракам определять. В дела заглядывать некогда. Смотрим, время к полуночи. А у нас еле-еле половина распределена. Мы и ускорили. В те времена в блатном, воровском мире всех ворюг по квартирам звали мастерами по курятникам. Мы это тоже знали. Подошел ко мне очередной зэк, я, не заглядывая в дело, спрашиваю: «За что сел?» Он мне: мол, за курятник. Я его к ворам в барак и отправил. Утром пошли навестить новичков. Познакомиться с ними. Заходим в барак к ворам. А там… Тудыт-твою мать, мужик на тоненькой перекладине сидит. А она над проходом, меж нар. На верхнем ярусе. Я поначалу изумился и спрашиваю: «Как ты там?» А он мне в ответ— сижу, дескать. Приказываю ему слезть, а он трясется. Спрашиваю, за что, мол, туда попал, а он мне— за курятник. А сам на перекладине, как петух. Хорошо, что худой, иначе б не удержался. Оказалось, что и не вор он вовсе, и не грабил квартир, а заведовал курятником. Но сгорел по недосмотру его птичник. Мужика и посадили. А воры его за несоответствие с их обществом на нашест загнали. Мол, за что попал, так и живи. Мы его тут же перевели. К работягам. Ну какой из него преступник…

— Таким наколок не делали?

— А какую ему наколку делать, куриную жопку?

— Да ладно ты, Игорь Павлович, и таких потом клей мили, — вмешался Трофимыч.

— Потом! Если заслужит.

— А работягам кто наколки ставил?

— На это мастера имелись почти в каждом бараке. Но особенно — воры были знамениты. Они решали, кому что ставить в память до самого гроба.

— А разве заключенные могли свободно общаться друг с другом?

— Конечно. Куда ж от этого денешься? На работе, в столовой, в красном уголке — они все перезнакомятся.

Игорь Павлович, потягивал чай из захватанного стакана. Поглядывал на портреты, висевшие на стене. Подмигивая, улыбался одним, кивал головою другим. Со всеми— с живыми и мертвыми вел свой, одному ему известный, молчаливый диалог.

Трофимыч одолевал пузатую кружку чая. Грел руки, душу. Молча смотрел в нее на свое отображение. Изумлялся. Как изменился, как постарел! Лицо— что печеная картошка. Все в морщинах, волосах, будто у обезьяны. Недаром месяцами на себя в зеркало не смотрит. А лысина! Скоро шапкой не прикроешь. Эх, жизнь! Душа — в шишках, лицо — в синяках, сердце — в рубцах… Куда это годится? И матюгнув самого себя в кружке, отвернулся от нее, забыл про чай.

— Послушай, Игорь, а ты помнишь, как воры мурло отделали насильнику тому? Забыл я, как его звали.

— А, Игле! — Бондарев рассмеялся так, что стекла в очках испуганно зазвенели.

— Расскажи следователю.

— Ты это лучше меня знаешь, давай!

— В общем, попала в наш лагерь партия насильников. Всякого возраста. Среди них — дед! Тоже в кобели попался. Уж не знаю, что он утворил на воле, какую старуху лапал, только к нам он на семь лет прибыл. Наружностью — кляча с перепоя, только с бородой. И что ни слово — мат или брехня. Ну и решили зэки его проучить. Поначалу прозвище дали— мол, чем насиловал, такова и кличка тебе. А он не унимается. Требует уважения к своему возрасту. Сам же забыл, по какой статье попал. Ну и однажды, когда зэки под кайфом были, начал о женщинах всякие непристойности нести. Не пожалели воры пойла и для Иглы. Напоили его чифирем и на мурло ему клеймо поставили. Чтоб все знали, с кем поимели несчастье свидеться. Старик этот долго ничего не понимал. От чего каждый встречающийся с ним хохочет до упаду и сразу статью его узнает. Зеркал у них в бараке не водилось. Но как-то через полгода повезло ему в больницу попасть. Глянул он на свою морду, да так и остался немым. То ли от горя, то ли от неожиданности. Правда, срока он не дотянул. За полтора года до выхода помер. Но с этим клеймом.

— А что ему сделали?

— За что сел, то и накололи…

— М-да, — поморщился Яровой.

— Игорь, ты расскажи про «президентов» перстень, — предложил Трофимыч.

— Тот «президент» был исколот весь. Ни одного живого места. У него по всей шее змея вилась. Нетронутым было лицо и ладони рук. Остальное все разрисовано.

— Что основное, характерное было в его наколках?

— Много чего.

— Главное! — настаивал Яровой.