Утро без рассвета. Книга 2

— Ну вот у Дяди, к примеру, у бывшего вора, на одной ягодице четвертная выколота, на другой — рука. Когда идет — все эта рука деньгу ловит. А вот у Шила, в Магадане он теперь срок отбывает, на одной — золотая десятка, на другой — русалка постыдная. У иных на одной — пачка денег, на другой — мешок. А у этого, глянь. Псих какой — то. Тоже мне калымщик. Верно, мышь— это зэк, а кошка — он — «сука».

— Ну и метки!

— А что? Для блатного они— как фамилия. У многих есть, а все разные.

— Скажи, ты не знаешь, когда его могли так отделать? — Яровой указал на татуировки.

— Он еще до войны сидел. Тогда вот так писали «Колыма». С закорючками. С форсом. Позже уже иначе. Мастера сменились.

— Скажи, а как ему могли разрыв сердца сделать?

— Этих «сук» блатные всяко изводят. Ты слышал про полый шприц? Так вот, такое просто делается: берут шприц и вводят в вену пару-тройку кубиков воздуха. Через полчаса — крышка.

— А как узнать?

— Внешним осмотром почти невозможно. Отверстие в коже и в вене закрывается через пять часов. Но сердце… Стоило погрузить сердце этого типа в банку с водой, как из него пузыри воздуха пошли бы. Но кто знает? Может, я и неправ.

— Это эксперты уже делали, погружали. Никаких признаков. Ну а трезвый человек проснулся бы от такого? Почувствовал бы?

— Еще бы! Прежде чем вставить «соломку», так называют эту хитрость, человека до визга свинячьего накачать надо спиртным. По трезвой кто же позволит такое над собой утворить!

— А что еще о разрыве знаешь?

— Многое. Да только все это следы оставляет… Разрыв сердца… А может этот тип в своей смерти сам виноват?

— Уточни, — попросил Яровой.

— Все просто. Нередко зэк по освобождении ударяется во все тяжкие. Тот же чай — пей чифир сколько хочешь. А от него разрыв сердца или белая горячка бывают.

— Но при вскрытии было бы обнаружено?

— Конечно. От чифира кишки чернеют.

— Послушай, Грачия, а почему не к водке тянутся?

— Иной за годы заключения напрочь забывает что это такое — водка. Привыкает к своему кайфу. И потом, на свободе, только его признает. Один чифирем балуется, другой — коньяк «три косточки» уважает, третий — мухоморчик предпочитает. А все это не только сердце — желудок разорвет со временем…

— Мухомор пили? Ведь отрава!

— Кому как. А сахалинским и магаданским зэкам — он лучший кайф. Мухомор можно высушить и носить в кармане. Захотел — съел. Но нечетное количество почему-то. И кроме кайфа— никакой другой беды. До поры, конечно…

— ?

— Сколько поколений зэков осваивали мухомор! Иные жизни положили, чтоб другие умели им пользоваться. Знали бы в какое время и какой именно мухомор собирать надо. Где и как сушить. Сколько дней. Из какого можно делать отвар, из какого — настой. Иной и сухим годится. Какой гриб на кого подействует. Как и на какое время. Вот так-то оно…

— А в каком случае от мухомора можно умереть?

— Что тебе, Аркадий, нужно знать? О преднамеренном отравлении или о случайном?

— О том и о другом.

— Ну так слушай. Если это заранее обдумано, то в горячую воду кладут сырой мухомор. Свежий. И настаивают три недели. Или просто собирают мухомор, режут, плотно набивают в банку, закрывают ее и закапывают в землю дней на двадцать, покуда мухомор сок даст. Потом этот сок можно и подмешать куда хочешь. Вот это — умышленно. А случай но проще: съел полусырой недосушенный гриб или собранный в неурочное время и все.

— А узнать при вскрытии можно?

— Даже очень просто: мухомор, убив человека, сам не умирает— пять дней в желудке живет. Да и то… врачи за версту чуют в чем дело. Грибные отравления по запаху узнают.

— А что без следов и запаха может дать разрыв сердца, не знаешь?

— Сложный вопрос. Мне с таким не приходилось сталкиваться. Короче, не знаю, возможно ли такое вообще. Дай-ка я этого типа как следует осмотрю…

Грачия будто читал сложную биографию мертвого: «Сидел двенадцать лет. Вот первая наколка— «Колыма». Ее сделали сразу. Я уже объяснял. А вот эта— последняя. Двенадцать наколок — двенадцать лет. Каждый год отсидки один раз метили. Больше двенадцати не успели. Вышел. Вот так-то».

— А где отбывал?

— Сидел он в Певеке. Бухта на Чукотке.

— Объясни.

— Там такой уголек. Как попал в кожу — зубами не выдерешь. И оттенок от него красноватый, меди много. Вот смотри. Хоть три жизни живи потом — уголек Певека, как татуировка. Не смывается. Итак, он не вор. Но и не работяга. До Колымы физически не работал.

— Как узнал?

— По ногтям. До Колымы ишь как холил! Даже светились. А в лагере, да еще в Певеке, они лопнули, болели. Такое только с непривычки бывает. Кожа на локтях и ягодицах грубая. Привычная к сидячей работе. Но и не растратчик он. Среди них «сук» не было. Те с ворами дружили. И им такого клей ма на зады не ставили. Растратчики это кто? Продавцы, кассиры, бухгалтеры, кладовщики, короче, мелкая, но интеллигенция. А вот ногти так обрабатывают врачи в основном. И этот мог из них быть. Из тех немногих, кто хреновыми специалистами оказались.

— А еще что-нибудь можешь предположить?