Утро без рассвета. Колыма

— Куда ж ему деваться? Сволочи этой некуда идти, — ответил Геннадий. Старики прошли мимо. Открыли дверь. Вошли. Встал и Рафит. Но дверь захлопнулась перед самым его носом и закрылась изнутри на засов.

Рафит стал ошалело стучать. Страх за свою жизнь, страх перед холодом, мутил рассудок. Но в коридоре было тихо. Никто не хотел открывать ему.

Он подошел к окну. Застучал в него так, что стекла задрожали.

— Я те стукну сейчас! — послышалось из дома.

— Пустите! — шипел он замерзающей глоткой.

Кто-то вышел, снял засов и приоткрыл дверь. Рафит юркнул в нее, дрожа всей шкурой. Не глядя на стариков шмыгнул к печке. Душа плакала от холода. Он снял шапку, расстегнул телогрейку. Хотел снять ее. Но голос Петра остановил:

— Не торопись раздеваться. Не у себя дома! Не для того пустили. Для разговора! А он недолгим будет. И в телогрейке посидишь!

Слова, будто пощечины по лицу, обожгли. Но смолчал. Деваться некуда. Надо стерпеть все, что они скажут. Согласиться. Свое потом можно сделать. Выждать. Сейчас ни к чему. В случае чего, им поверят. Им, но не ему.

Ты что же это, сволочь, на Петра руку поднял? Ты что такое? Ты что в лагере? С ворами? Что корчишь из себя? Ты как посмел? Да мы тебя сегодня же могли в милицию сдать! Ты это понимаешь? Чего ты стучался? Ты кто здесь? А ну — вон! Чтоб духу твоего вонючего не было! — подошел побледневший Геннадий.

— Завтра уйду! Сегодня некуда, — прижался к печке Рафит.

— Черт с ним, пусть переночует, — остановил Геннадия Петро.

— Негде ему ночевать? Пакостить нашел где? — не унимался Геннадий.

— Не трожь говно — буркнул с кровати Петро. И, повернувшись к Магомету, сказал:

— Сегодня ночуй. Но завтра все! Слышишь?

Рафит быстро стянул сапоги, телогрейку. Долго грел спину у печки. Потом живот. Старики молча наблюдали за ним.

— Чай согрей этому припадочному, — попросил Петро Геннадия и добавил:

— А то стучит зубами на всю избу.

Геннадий молча подкинул дров в печь, поставил чайник.

— Слушай, ты! Если ты на лошадях не ездил никогда, не ухаживал за ними, нужно было сказать. Почему второй день подряд кобыле корма в ясли не кладешь? Она тоже есть хочет. Кто за тебя это будет делать? — спросил Петра.

— Забывал. Отвык. Теперь буду помнить, — отозвался Магомет.

— Где б ты не жил, знай, за лошадь мы с тебя спросим, — предупредил Геннадий.

Рафит согласно кивнул головою.

Петро сел в кровати. Закурил. И обратился к Магомету:

— Ты хоть в баню сходи. Завтра она работает.

— Жаль, что не сегодня, — тихо отозвался Рафит.

— Пей чай, — буркнул Геннадий, сняв с плиты зашипевший чайник.

Рафит пил кипяток. Обжигался. Но не мог оторваться от кружки. Сегодня снова не сумел взять заварки и сахар. Опять в магазине была очередь.

Геннадий молча подвинул ему заварник, пачку сахара.

— Я завтра верну, — пообещал Магомет.

— Пей! Мы в твоем возврате не нуждаемся. Ты вернешь! Так вернешь — всю жизнь будет помниться, по тебе видно!

— Да не крохобор я! Не успел купить, — оправдывался Рафит.

— Мы не о харчах. О том разговора нет.

— Хотел я вас спросить, как с продуктами быть? Деньги отдавать, или самому в магазин ходить? Но не с чем было. Постыдился. Сами знаете — о чем говорить, когда в кармане пусто? — перебил он Геннадия.

— Не в деньгах дело! Да и не выкручивайся. Ты в первый же день имел деньги. Но в тот же день лошадь чуть не загробил. А все из-за жадности своей.

— Понял я! Все понял. Но ведь я на поселении третий день. Отвык от человеческой жизни. Или вы понять не можете? Не хочу злое делать! Так подсказали бы! У нас так в лагере не делали, чтоб на мороз из барака выбрасывать. Пусть даже виноватого! А ведь там зэки![15] И убийцы были! Вы же — не они! А сделали со мною хуже, чем преступники. И правыми себя считаете! — поднял лицо от кружки Рафит. И мысленно сам себя похвалил, как красиво сказал. Что значит чаю напиться, да кровь согреть!

Старики молча переглянулись. Петро, усмехнувшись, головою покачал:

— Хитер, бестия!

— Я сказал, как есть, — посмелел голос Рафита.

— Ну ты нам не крути! Знаем мы, наслышались о лагерных порядках. Если бы ты там такой фортель с лошадью выкинул, тебя бы живо сняли с водовозов. И добавили бы еще за издевательство над животиной. А то ишь, виноват по макушку и свое дерьмо на нас свалить хочет! Ты нас на жалость не бери. Не на тех нарвался. Не дурнее тебя. Сами из-за жалости тут живем.

— Тоже зэки?

— Хуже! — рассмеялся Петро.

— Алименты нас сюда загнали! Понял?

— Значит из-за баб? — скривился Магомет.

— Да. Тоже пожалели. В свое время. Теперь умнее стали. И ты нам на жалость не намекай! Сыты ею! — взорвался Петро.

— Выходит не я один, а и вы почти на поселении! Тоже не по своей воле здесь живете — беда заставляет. А я думал…

— Что мы тоже из лагеря?

— Да, — глянул на Петра Рафит.

— С нас без этого хватило до самой задницы, — буркнул Геннадий. И сел у стола. Жесткие морщины прорезали его лоб.

— Там у нас много хороших людей было. Тоже переживали. Сроки большие. Кто станет столько лет ждать? Бабы с крутились, дети отвернулись, друзья отказались. Совсем одни остались, — развел руками Магомет.