Утро этого дня

Только теперь она заметила, что ихний микрорайон имел подобие воронки: это была впадина, почти вкруговую замкнутая невысокими холмами, казавшимися очень даже высокими из-за террас пятиэтажек, увенчанных то дымящими трубами котельной, то роскошными — белое с вишневым — новенькими девятиэтажками, то высокими тополями за кирпичным заводом и на старом кладбище, и получалось, что, куда ни взглянь, ты на дне воронки, а автобусная остановка — самая конечная ее точка. Видимость воронки подчеркивали еще и развязки дорог, где разноцветные автомобили вдруг сворачивали то влево, то вправо, а то и вовсе разворачивались обратно, и будто затягивали в это кружение людские потоки, и люди вертелись, вертелись и как в прорве исчезали в темнеющей пасти магазина или еще глубже — в полуподвале кафушки с роскошным названием «Чародейка». Людей было много, и казалось, что с каждым мгновеньем их потоки, толпы и группки множились, тут же редели и снова грудились, будто пытались вырваться^ из круговорота и не могли, и махнули на все рукой, перестали сопротивляться, все заворачивались, кружились, смеялись, окликали кого-то, переругивались, и веселые, хмельные от весеннего тепла, вина, оглушающей магнитофонной музыки и встречных взглядов, от кумачовых флагов и цветных одежд, все концентрировались здесь, на пятачке примагазинной площадки, чтобы не то ввинтиться незримо в глубь земли, не то попытаться спастись на переполненных автобусах и троллейбусах, куда редко кому удавалось втиснуться — для водителей тоже был праздник, и транспорта было мало.

И подобно тому, как утром в Груздевом саду ею невольно завладел восторг языческого растворения в чуде восхода, так теперь вдруг ею овладел ужас ввинтиться в асфальт и исчезнуть. Надо было куда-то бежать, с кем-то заговорить, отвлечься, но она оставалась стоять, прислонясь к тополю и не двигаясь. В неминуемо предстоящей гибели было нечто сладостное и восторженное. И она напряженно ждала момента, когда под нею начнет оседать земля.

Да, думала она, дедушка, пожалуй, прав в своем неприятии города. Оно всегда казалось Вале скорее не смешным, а раздражающим: город это плохо! И хоть ему кол на голове теши, плохо — и все! Да и сегодня утром, когда Валя заторопилась из деревни домой, дед не преминул произнести в адрес города целую обвинительную речь.

— Ты что, деда? — разубеждала его Валя. — В городе прекрасно. Вот все ваши деревенские почему к нам бегут? Потому, что там хорошо. Восело. Многолюдно. Пойти есть куда. А у вас что? Вот и бегут!

— Они не бегут, — отвечал дед. — Это земля от них освобождается. Хороший человек не побежит, ему здесь дела хватит. А то развелось всяких... Как река в половодье закрутится воронкой, все щепки туда, всякая грязь в одно.

Вот и город также. Скажи, зачем в каком-нибудь Токио или Мехико собралось боле по десяти миллионов? Что, им вместе жить легче? Ничуть не бывало. А все прут туда. Зачем? Не знаешь... Никто не знает. А все прут. Думают, что всем вместе убежать легче, не так страшно. Оно, может быть, и так: и легче, и не страшно, а только — не убежать! Тут хитрость природа изобрела, канкан, мухоловку! А земля-то кругом — свободная! Вот она, хитрость природы.

Валя не смогла ответить деду что-нибудь вразумительное, хотя он очень ждал этого, видимо, парисованная картинка испугала его самого, но Валя не нашлась, и тогда на помощь ей пришла бабушка.

— Везде живут люди, — рассудила она. — В городе легче: воды не носить, печку не топить, никаких коров тебе, никаких свиней — пошла в магазин и купила, были бы деньги. А деньги не рыжики, зимой родятся.

— Ты, старая, не то говоришь. Мы о важнейшем вопросе жизни толкуем: зачем живет человек и как ему жить, а ты про то, как легче перебиться. Человек жить должен, а не перебиваться — вот в чем дело! Вода там, отопление, театры всякие — это приманка, наживка, чтобы клюнуть, а клюнул — хлоп, и все. И пошел мельтешить: все бегом, все на скоростях — чтоб только не оглянуться, не задуматься. Остановишься — раздавят. Вот так вот. Своего детеныша ей некогда вырастить самой! Как родила, так и не видит больше. Детки-то в комбинатах растут. Подумай: слово-то — комбинат! Будто сапоги делают или табуретки какие. Комбинат! А человек — не сапог, на комбинате его не сделаешь. Вот передавали недавно, что и рожать уже не хотят. Мало того: не могут! Вот она, капканья хитрость. А ты — вода-а! Омут. Круговорот!