Утро года

— Нет, брат, шалишь. Что у тверезого на уме, то у пьяного на языке.

— Ну, может, и сболтнул чего зря, шут ее знает, — соглашался Ефим и порывался уйти.

Каждый вечер к невесте сходились подружки на посиделки. Огонь в избе горел светло. Девки помогали невесте готовиться к венцу: одни шили, другие вязали, третьи вышивали… Рукодельничали и пели песню за песней.

А незадолго до свадьбы от невесты к жениху шли девки целой артелью «за веником». Их встречали приветливо, угощали разной разностью. В это время девки пели хорошую, задорную песню о женихе:

А кто у нас холостой, а кто неженатый?
Люли, люли, ох люли, а кто неженатый?
Ананьюшка холостой, Ефимович неженатый,
Люли, люли, ох люли, Ефимович неженатый…

Родственники Ефима Дядькина, а пуще всего сваха — низенькая, верткая тетка Степанида — при каждом удобном случае наперебой говорили Маврунькиным родителям:

— Счастливая она у вас: в хорошую семью выходит, в простую, нескаредную. Куском попрекать не станут. И Анашка парень не такой уж дурной, как о нем славу пустили. Ералашный немножко, но это не беда. Женится — переменится.

Яшку и меня пригласили «продавать» невесту. Так уж было заведено испокон веков: ребятишки садились за стол и требовали выкуп. Жених с дружкой, свахами и другими родственниками приезжали за невестой на лошадях, украшенных розовыми лентами. Под дугой, увитой такими же лентами, заливался валдайский колокольчик. В избе за загородкой девки заунывно пели провожальную песню:

Недолго же цветику в садике цвести,
Недолго Мавруньюшке в девушках сидеть.
Ей не год сидеть, не неделюшку —
Распоследнюю час-минуточку…

Но прежде чем усадить невесту в сани и увезти в церковь, под венец, за нее надо было уплатить выкуп. Яшку и меня усадили в передний угол. Мы уже знали, что нужно говорить в этом случае. В избу вошел дружка и, поздоровавшись, сказал:

— Ну, сватьюшки, собирайте невестушку к венцу. Наши кони у ворот стоят и ждать долго не велят…

— Придется обождать! — громко сказали мы с Яшкой.

— Это кто тут голос подает? — с притворной строгостью спросил дружка и сильно ударил по столу ременной плетью. — Вон из-за стола!

— Вынь да положь рупь серебра! — отчеканили мы.

— Ишь вы какие!.. Хватит с вас и полтины, — проговорил дружка и положил на стол серебряный полтинник. — Вылазьте!

— Нет, не вылезем!

— Что, мало?

— Ну да, мало! — сказал Яшка. — Маврунька у нас хорошая.

— Во-он что! — подмигнув, протянул дружка. — Ну, раз такое дело — получайте.

К нашей неожиданности, дружка положил на блюдечко не полтину, а целый рубль! И мы, получив полтора рубля серебром, вышли из-за стола.

Перед самым отъездом к венцу Маврунька заголосила:

— Размила моя мамынька,
Да родимый мой тятенька…
Улетает от вас не голубка сизая,
А дочка ваша любимая…

После венца гуляли у Ефима, потом шли к дяде Захару — к Маврунькиному отцу и к другой близкой родне. Молодых сажали в передний угол. Им кричали: «Горько, горько!..» И тогда Анашка с Маврунькой, красные от смущения и от невыносимой жары, целовались. Когда гуляли у Ефима, гости пели:

У голубя золотая голова,
У голубки позолочена.
У Ананьюшки хорошая жена,
У Ефимыча пригожая жена.
У него жена — свет Мавруньюшка,
Свет Мавруньюшка да Захаровна…

А потом дружка подносил гостям по полной чарке водки, смешанной с нюхательным табаком, чтобы сильнее дурманило голову.

В избе становилось все оживленнее и оживленнее. Посмелел и Анашка, немного подвыпивший. Он сидел под самыми иконами в атласной рубахе лилового цвета, будто какой-то новоявленный апостол. Его огромный огненно-рыжий чуб пылал неугасимым костром. Анашка то и дело наклонялся к Мавруньке и шептал ей что-то на ухо. Она, потупив глаза, улыбалась, кивала головой и беззвучно шевелила губами.

Но вот кончилась свадьба, пролетела как сказочно красивый сон, и снова наступили черные, однообразные дни.

Мы с Яшкой частенько заглядывали к Дядькиным. Это нас Маврунька привадила. Тихонько от домашних она каждый раз совала нам какой-нибудь гостинец — по горсти тыквенных семечек или по кусочку пирога с картошкой.

— Нате вот, спрячьте, — говорила она полушепотом.

А один раз Маврунька поглядела на нас пристально, потом горько, чуть заметно, улыбнулась и сказала:

— Безжалостные вы… продали меня, вот и майся всю жизнь.

Нам с Яшкой вдруг стало нестерпимо жарко, языки наши отнялись, и мы не могли выговорить ни одного слова. Наклонив голову, мы стояли молча, чувствовали себя так, будто и в самом деле были виноваты перед Маврунькой.