Утро не судное

И всё же… Что это? Болезнь? Колдовство? Месть? Повода вроде не было. Ничего странного в жизни моей не происходило. Единственное, что внесло некоторое разнообразие, так шумиха эта журнальная. Да, был случай такой – с женой поругался. Поскандалил даже. И билеты порвал, и деньги швырял, и кричал, и матерился даже, и сказал даже, что думаю. И так решительно сказал, что самому страшно стало – на мгновенье. И чтобы этот страх преодолеть, решил не останавливаться, так сказать на достигнутом. И понёс… Всё высказал. Тоже мне нашли подкаблучника. Пусть не путают со своей мамашей мягкость с мягкотелостью, взвешенность в действиях с трусостью, доброжелательность с заискиваньем. Не ожидали от меня такого? Как же тут ожидать: молчит человек и молчит, хоть в морду ему наплюй. Вот и прорвало. Кончилось тем, что развелись. Не знаю, плохо ли хорошо – время покажет. А эта вода, хулиган, милиция… Не попал я на тот поезд. Взрыв – и говорят, и писали – был страшный. И поездов тех было два, и погибло там – тьма…

А случаев таких, оказывается, немало. Об этом и написали. И меня туда же. И тот гость намекал, что надо бы тему продолжить, интересно, мол, люди звонят, пишут. Но как продолжить, если именно в то утро, когда этот репортёр нежданный явился, несколькими часами раньше, первые картинки мультяшные и надписи появились. В зеркале увидел. Когда умывался. А затем картинки и слова стали преобразовываться и множиться, как образцы настенного творчества в школьном туалете. И вся эта неожиданная прелесть – в цвете. И всё рисунки передвигаются. Передвигались. Появилась она. Картинок уже через минуту стало меньше. Теперь их вовсе нет. А она есть. Но тогда она их ещё не всё съела. А я ж раздетым вышел, без рубахи имеется в виду. Почему, не могу объяснить? Но не могу я так: один я, совсем один, и тут кошмар этот происходит, с ума можно сойти. Я подумал: может, это всё мне кажется? Вот и вышел.

Он мне про везенье рассказывает – это мне! – а я за глазами его слежу. И вижу: рассматривает он мою галерейную грудь, картинки, то есть. Делаю вывод: настоящие. Но не вижу я ни удивленья, ни отвращенья, ни укора в глазах его только интерес и азарт что ли. Это ж каким надо быть толстокожим, непрошибаемым! Мне даже показалось, что подружке моей ползучей он игриво подмигнул.

Я кое-что читал про загадки всякие, измерения пространственные. И вот что подумал. Если жизнь существует трёхмерная, то может же быть она, или какие-нибудь другие жизни, двумерной? Жизнь, так сказать, на плоскости. Может, картинки эти и гостья моя последняя – последняя ли? – это есть та жизнь? Понимаю, нелепость получается. А что ещё может получиться? Понимаю, что надежды на избавление случайное нет. Почти нет. Рано или поздно придётся сделать решительный шаг. В какую сторону – милиции, больницы, журнала этого, будь он неладен, – не знаю, но сделать придётся. Но пока не решаюсь.

И уж вроде набрался сил, взял себя в руки… Утром вчера проснулся, смотрю, а она на стене. Прогуляться вышла. Подползла к розетке, уткнулась в неё носом, как бы принюхивается. Только кончик хвоста слегка подёргивается. Ну что тут делать. Разум мне кричит: беги, беги, другой возможности может не быть. А сердце не пускает. Не пускает и всё. И ничего при этом не объясняет.

И что же я сделал? Протянул я руку к стене, упёрся в неё пальцами. И она медленно по пальцам переползла по кисти и расположилась на предплечье. Кто зайдёт, удивится. Любитель, он же ценитель позавидует. Прекрасная татуировка, скажет, ящерица – как живая. Кто ж такое чудо сотворил, поинтересуется. А я ему не скажу.

Глава 4

Майский дождик обратился вполне приличным ливнем. Хляби небесные разверзлись не на шутку, к счастью, ненадолго. Выглянуло солнышко, резали глаз яркой зеленью мокрые деревья, последние водяные струйки рисовали на пыльном оконном стекле замысловатые узоры. Рой Каташов посмотрел на обнадёживающее небо, перевёл взгляд на узоры, попытался найти в причудливых рисунках закономерность – не получилось.

«Мрачное утро, грустное утро, тяжёлое, нерадостное…» Рой перебрал ещё несколько эпитетов к началу столь содержательно начавшегося дня и остановился на одном: «Дурное утро!»

Последнее время Рой ловил себя на том, что неосознанно подпадает под влияние своего собственного произведения: чаще и чаще «улетает» – в мир, созданный его воображением.

И поначалу легко там было, и если обнаруживался какой дискомфорт, то всё в твоих руках: можно сколько душе угодно переделывать и ваять по собственному усмотрению. Где-то решительно покромсать абзацами и сшить оставшееся. Где-то, пользуясь абсолютной монополией на критику и редакторство, подправить слегка и увести пока ещё несуществующего читателя совсем не в ту степь.