Утро пятого дня

Юлия Семеновна отвернулась от стола и начала так хохотать, что я думал, она упадет со стула. Я понял, что сказал какую-то ерунду.

— Да ладно тебе, Юлька, — сказала бабушка, тоже посмеиваясь. — Ну, чего ты над ним хохочешь. Сказал не то. Бывает.

Юлия Семеновна вышла из-за стола, все еще похохатывая, глаза у нее были веселые и влажные.

— Что такое — индифферентный? — спросила она сквозь смех. Я замялся.

— А вот давайте посмотрим в словаре. Вы уже поели?

— Спасибо. Сыт.

Мы вышли в соседнюю комнату. Она оказалась очень не похожей на ту, в которой мы были. Все в ней было легким, хрупким. У окна стоял столик из красного дерева. На нем цветы, какие-то футлярчики, крошечные флаконы духов. Я почувствовал их запах. Он был едва уловим, не то что резкий запах тройного одеколона, к которому я привык в парикмахерских. Мне стало даже неловко оттого, что я оказался в такой женской обстановке.

Юлия Семеновна подошла к шкафу с резными дверцами. За стеклом поблескивали золотые буквы старинных переплетов. Юлия Семеновна достала словарь, начала листать его, потом передала мне:

— Лучше найдите сами.

Я нашел слово «индифферентный», прочитал объяснение и, должно быть, покраснел.

— Я хотел сказать «инфантильный», — едва слышно проговорил я.

— Все равно не то, Леня. «Инфантильный» — значит ребячливый. И не нужно вам говорить слова, в которых вы не уверены. Интеллигентный человек — это вовсе не тот, который говорит мудрено. Пользуйтесь своими словами, у вас их, наверно, много.

— Да, в общем, хватает, — сказал я довольно сухо. Что-то стало раздражать меня. Я здесь был чужаком, и каждый мой жест, шаг, слово могли оказаться смешными или неловкими.

— Леня, а бывает, что вы ругаетесь?..

— Конечно, — сказал я не без гордости.

— Вот уж не подумала бы про вас.

— А чем я хуже других?

Юлия Семеновна пожала плечами.

— Вы как будто гордитесь этим.

— Горжусь не горжусь, но без этого мужчины обойтись не могут.

— Это почему же?

— Как почему? Ну, хотя бы… Бывает, так хряснешь молотком по пальцу!

— И ругань помогает, — улыбнулась Юлия Семеновна.

— Ну, конечно. Еще как помогает.

«Чего она расспрашивает? — думал я. — Как будто не слышала ни разу, как мужчины ругаются. Еще, чего доброго, попросит меня ругнуться при ней».

— А ну-ка, Леня, как вы ругаетесь?

Я смотрел на Юлию Семеновну и не узнавал ее. Глаза прищурила, на лице таинственность и удовольствие, как будто я сейчас должен буду показать какой-то невероятный фокус. Она подошла к двери, прикрыла ее поплотнее, потом легко забралась, почти запрыгнула на тахту, поджала ноги.

— Ну, Леня, давайте. Только чтобы я все поняла.

Я не знал, что мне делать. Я стоял перед Юлией Семеновной, будто собирался читать стихи, и глупо улыбался. Ни с того ни с сего начать ругаться было как-то странно.

— Так давайте, Леня, не томите.

— Ну, вот, например, — сказал я и запнулся. Мне не только было не сказать — не выдохнуть, не прошептать. Раньше я, оказывается, произносил ругательные слова, не думая об их смысле, а теперь… Да это же кошмар. Тут такое про женщин, про маму. — Не могу, — сказал я.

— Я так и думала, — обрадовалась Юлия Семеновна. — Не нужна вам никакая ругань. Вот быть мужественным и надежным — это да, это всегда покорит женское сердце. А вы как считаете?

— Так же, как вы, — согласился я.

Юлия Семеновна все еще сидела на диване, поджав ноги, и разглаживала перед собой какое-то разноцветное и без того гладкое покрывало. Какие у нее тонкие, гибкие руки, и вообще, какая она вся невесомая. Я представил себе, как свободно мог бы перенести ее через ручей вброд, или шел бы с ней на руках много километров, если бы мы оказались в походе и она подвернула бы ногу и не смогла идти дальше.

— Леня, расскажите мне о себе, об училище, о вашем кружке, мне все о вас хочется знать. Французским мы займемся в следующий раз. Расскажите.

«С чего бы начать? — думал я. — С того, как мы переезжали с матерью через Ладожское озеро во время войны, плыли на барже, а кругом рвались снаряды? Или с того, как я пять лет жил в детском доме? Или рассказать про отца, про то, как мы бродили от поселка к поселку, переезжали из города в город? Или — как я пас коров, когда жил в Лесопарке вместе со старенькими дядей и тетей. Или про мою городскую жизнь?»

Я вспомнил об Андрее. Где он сейчас?! Что с ним? Ходит один по городу или сидит дома? Как он прощался с Дедом! Как будто навсегда. А я тут сижу в кресле, улыбаюсь… Тоже мне, друг!

— Юля! Юлечка, — послышался тонкий голос из-за двери. — Уж прости, где мои карты для пасьянса?

И тут играют, удивился я. Только что это за игра такая, пасьянс? И с кем эта старушка будет играть? Нас пригласит? Нет уж, надо уходить.

— Сейчас, бабушка. Они у меня в столике. Леня, вон рядом с вами ручка. Потяните, пожалуйста, в ящике бабушкины карты.

Я дернул за ручку, но ящик не открылся.

— Поверните ключ, — посоветовала Юлия Семеновна.

Крошечный ключик торчал в узкой прорези замка, я слегка нажал на него пальцами слева направо, ничего не получилось. Я нажал сильнее.

— Что, никак? — спросила Юлия Семеновна.

— Пока никак.

— Вечно он то открывает, то нет.