Утро вечера

«Голос у Марины Марковны такой мелодичный, под него хочется танцевать, и лицо – всё время улыбается. Хочу учиться в этой школе!»

Окинув взглядом пустой светлый коридор с высоким потолком и большими окнами, Аня встала по центру, вытянулась в струну, как нарисованная, раскинув в стороны руки крыльями, сделала плавную ласточку и закрутилась в пируэте. В зимних сапогах на толстом меху он был коротким, но голова всё равно слегка закружилась.

«А что такое "собеседование"?»

Перемена давно закончилась, в коридорах тишина. И внутри – тоже. Тихо. Первое волнение улеглось, вроде покой. Но странный. Как сжатая пружина. Как перед прыжком через что-то огромное, чего она не знала. Но страшно хотелось разбежаться и перепрыгнуть!

Вместо этого ступала благоговейно, будто по музейному паркету или по только что народившемуся льду, в своих глупеньких ярко-красных сапожках с чуть загнутыми носками. Вчера ещё они были в общем-то ничего, а сейчас горели на ногах стрёмно-детсадовскими.

Тут совсем-совсем всё не так. Тут всё как шоколад, такое… желанное. Все двери в классы, как и входная, двустворчатые, с массивными ручками, тёмного цвета – из английских романов. Не были они нарублены из одной доски или фанеры, как в «той» школе. Сделаны руками мастера с любовью, в верхней части украшены таинственным узорчатым стеклом. Металлические таблички с изящной гравировкой: «Physics», «Chemistry», «Biology»…

В приоткрытую дверь в одном из кабинетов видны столы – не парты! Паркет на полу и перила на лестнице – всё одного и того же тёмного цвета. Почему, почему они такие, не как везде? «Как наши часы дома». Откуда-то из благородного прошлого – в городе, которому немногим больше полувека, и где все дома сошли с одного конвейера? Лестница просторная, «под Золушку» в пышном платье, и перила на кованых опорах – широкие, полированного дерева, с плавным углублением посередине. Сесть и съехать! Наверняка здешние счастливчики так и делают всю дорогу. Они-то их и отполировали.

Такая лёгкая и простая радость: садишься на перила никакой, обычный, съезжаешь, и в конце – у-ух! – спрыгиваешь счастливый.

«Нигде больше такого нет. Как же я хочу учиться в этой школе!»

Паралич истории

…И как же не хотелось назад. Мороз скатился по наклонной до стадии серийного убийцы. Идти обычным шагом было смерти подобно: схватит и не отпустит. Крикнуть не успеешь. Да на улицах уже никого и нет. Всех похватал. От него надо было бежать. Хоть никогда старая школа не была тем местом, куда Аня бежала со всех ног. Никогда.

«Пойду через урок. Физру пропущу, подумаешь. Портфель Танька с собой заберёт после перемены. Куда торопиться? Царство тоски и скуки. А у них с седьмого класса можно на вечер! Вообще-то, я восьмой скоро заканчиваю. Хорошо, эти недоэльфы не заметили мои рукавицы на верёвочке. И эти девушки, артистки просто, всего-то, может, на год старше меня».

Здание школы, которую уже вовсе расхотелось считать «своей», насквозь типовое, в её отсутствие, по всему, сдохло окончательно. И заросло мхом по самую крышу. Ещё полгода провести здесь? Давным-давно уже, не сегодня, засело тупой занозой, хоть криком кричи: здесь всё давит! Выросла она из неё, из этой школы, что ли? Не из стен, а… Ну, неинтересно в ней было. Муторно.

А в школу ходят, что, развлекаться? – первым делом встанет на дыбы, конечно же, классная, историчка. Потому что она-то как раз и есть источник валящей с ног скуки. До икоты. До судорог. До умопомрачения. Голос на одной ноте, без интонаций, без цвета, то и дело зависающий на полуслове – парализующий газ. Нить повествования – пульс умирающего. Отличник просвещения оттягивает её конец шаманским: «Тише, тише, ребятки…» – бормотанием таким, не поднимая век, будто под кайфом от своего же вещания.

Да поднимите же кто-нибудь ей веки! В классе все уже комсомольцы, эх, да не добровольцы. Когда-то были те, кому море по колено: то журнал спрячут, то доску мылом натрут. Так теперь нет таких – комсомол под руководством сказал: класс заслуженного деятеля для вас слишком хорош. Пошли вон! И всё.

Выжившие пацаны – кучка ветоши невозникабельной. Как не пацаны совсем. Пустое место.

Страшнее скуки смерти нет. «Тише, тише, ребятки» накрывает с головой. На поле боя, где от обеих армий в живых не осталось ни души, не было так тихо, как на уроке истории. Ребятки в полуобмороке не способны ни болтать, ни играть в крестики-нолики, ничего.

А учителю не очень-то и нужны слушатели, ему и так хорошо. Подбородок в потолок, голова в плечи, глаз не видать. Чревовещатель? Ни бровей, ни ресниц, волосы – безжизненная пакля со следами «химии». Возраст? Никакой, замороженный от ноля до ста. Она просто сразу была такой. Принесли её домой, распаковали – а она такая.

Ноги прямые на ширине плеч, руки согнуты в локтях, в одной из них, по виду мужской, зажата указка, продолжение руки. Да и вся она, если это «она», прямоугольная и негнущаяся, будто сто лет назад проглотила «Манифест партии». Без запивки.