Уцелевшие

– Козырная наколочка, – нисколько не обидевшись, затараторила Губа. – Такая наколочка, что дорогого стоит.

– Ты долго будешь нам мозги долбать? – психанул Мерин. – Ходит, шалава, вокруг да около – наколка, шмаколка… Дело говори, пока при памяти, а то потом нажрешься, из тебя вообще хрен что вытянешь.

Рябой докромсал хлеб, сноровисто развалил на три части луковицу, придвинул к столу ветхий топчан, уселся на него и подтвердил слова авторитета кивком.

– В общем, так, – Нинка оседлала пустой, поставленный на попа ящик из-под портвейна, – ты, Мерин, наливай, не тяни, душа просит. Встречаю я седня Клавку Очкастую, ту, что с Угрюмым жила, пока он дуба не врезал. Она сейчас в лабазе уборщицей ишачит. На хрена ишачит – сама не знает, нашла бы себе мужика какого завалящего, что ли, а то большая радость с утра до вечера тряпкой махать. Идет, значит, себе Клавка по…

– Короче, – прервал болтливую Нинку Мерин. – Долбать я хотел твою Клавку и тебя вместе с ней. Дело говори, лярва.

– Так я и говорю. В общем, вчера в лабаз та Фифа приходила, что по осени приехала. Взяла там жратвы, консервов набрала и к кассе подвалила расплачиваться. А Клавка как раз пол рядом с этой кассой скоблила. Короче, Фифа кошелек-то достала, а Очкастая туда косяка и бросила.

– И чего? – нарушил обычное молчание Рябой.

– А того. Там у нее, – Губа понизила голос и, хотя никто посторонний ее услышать не мог, зашептала: – Хрустов у Фифы в лопатнике полна жопа. Аж раздувается от хрустов лопатник-то. И главное – не рубли там, прикиньте, а доллары. Клавка говорит, сотенные бумажки, и их там как у шалавой суки блох.

Наступила пауза – напарники переваривали полученную информацию. Наконец Мерин крякнул, сорвал с первой бутылки пробку и разлил по стаканам. Коротко чокнувшись, выпили, и три руки одновременно потянулись за закуской.

– Клавку в долю брать придется, – пережевывая хлеб с салом, рассудительно сказал Рябой. – Если дело выгорит, она настучать может.

– Много хрустов – это сколько? – проявил деловую сметку Мерин. – У твоей Клавки и две бумажки уже много.

– Да ты мозгой пошурупь, – отрыгнув, посоветовала Нинка. – Если у нее в лопатнике хрустов до хрена, то на хате, верняк, еще больше. Возьмем куш и первым самолетом отсюда свинтим. До Магадана, а там – хотите, разбежимся, а хотите, дальше махнем. В Севастополь.

– В Хренополь, – урезонил сожительницу Мерин. – Ты что ж, на мокруху нас подписываешь?

– Зачем на мокруху, – встрял Рябой. – Нинка дело говорит. Дадим залетной по жбану, повяжем, хату обшмонаем, лавэ заберем, и в аэропорт. До Магадана два часа лету. Пока очухается, пока то да се, мы уже далеко будем. Да и, чую я, не побежит Фифа в ментовку – у самой наверняка рыло в пуху. Иначе чего она сюда подалась?

Мерин задумался. По всему выходило, что Рябой прав.

Фифой в поселке называли приехавшую осенью женщину. Никто про нее не знал ни кто такая, ни откуда, ни даже как зовут. Первую неделю по приезде она прожила в номере местной гостиницы, а потом перебралась в квартиру отбывшей на зиму в Москву семьи. Так всю зиму в квартире этой и просидела. На улицу выйдет – в лабаз и обратно. С людьми, что с разговорами подъехать пытались, ни полслова. Поначалу сплетни по поселку пошли, а потом посудачили людишки, языки почесали да и перестали. Мало ли, сколько на свете чудачек. Не хочет баба ни с кем корешиться – ее дело. Одним словом – Фифа.

– Ладно, – подытожил раздумья Мерин, – значит, так тому и быть. Да и Клавку твою – по хрену, раз такой расклад. Не будет ей доли.

– А мне-то что, – легко согласилась Губа. – Клавку за язык никто не тянул.

В два часа ночи троица выбралась из барака и, стараясь не шуметь, направилась к центру поселка. На подходе разделились: в подъезд пятиэтажки, в которой жила жертва, проникли поодиночке. Нинка скользнула в этот подъезд последней. Сдерживая одышку, поднялась на четвертый этаж. Через минуту туда спустились дежурившие на чердачной лестнице подельники. Без пяти три Мерин и Рябой встали по обе стороны обитой дерматином входной двери, и Нинка, трижды сплюнув «на фарт», надавила на кнопку звонка. С минуту за дверью было тихо, и грабителей начала пробирать нервная дрожь.

– Еще звони, – зашипел Нинке в ухо Мерин, – давай, не киксуй, в случае чего включим дурку и отвалим.

Нинка нажала на кнопку вторично, и, когда звонок в квартире умолк, из-за двери послышался звук приближающихся шагов.

– Кто здесь? – спросил изнутри женский голос.

– Это Люда, соседка ваша с первого этажа, – затараторила Нинка. – Откройте, Христа ради, дочка задыхается, астма у нее, а телефона у нас нет. Помогите, Христом-богом прошу – в больницу звонить надо, помирает Танюшка.

Эту речь Губа репетировала ежедневно в течение последней недели. Под конец она научилась даже всхлипывать и пускать слезу, так что суровый экзаменатор Мерин сказал, что покатит. Теперь успех дела зависел от того, насколько натурально Нинке удалось сыграть роль.