Утверждает Перейра

В сентябре, как я уже говорил, Перейра нанес мне ответный визит. Так, сразу, я даже не сообразил, что мне сказать ему, и тем не менее понимал, хотя и смутно, что тот расплывчатый образ, который представился мне под видом литературного персонажа, был символом и метафорой: этакая фантастическая транспозиция того старика журналиста, с которым я ходил проститься. Я был растерян, но принял его радушно. В тот сентябрьский вечер я смутно понимал, что одна душа, носившаяся в пространстве эфира, нуждается во мне, чтобы рассказать о себе, описать сделанный ею выбор, ее страдания и жизнь. В тот блаженный промежуток, который предшествует моменту засыпания и который является для меня самой неподходящей площадкой для приема посетителей, тем более из числа моих литературных персонажей, я сказал ему только, что пусть заходит, что может довериться мне и рассказать свою историю. Он вернулся, и я сразу же нашел ему имя: Перейра. По-португальски Перейра значит «грушевое дерево» и, как все названия фруктовых деревьев, указывает на еврейское происхождение, точно так же как в Италии еврейские фамилии образуются от названий городов. Этим я хотел воздать дань народу, который оставил столь глубокий след в португальской культуре и претерпел столько несправедливостей от Истории. Но был и другой мотив, чисто литературного свойства, маленькая интермедия Элиота под названием «What about Pereira?»,[27] в которой две подруги постоянно упоминают в разговоре таинственного португальца по имени Перейра, о котором мы так ничего и не узнаем толком. О моем Перейре, напротив, я понемногу узнавал все больше и больше. Во время своих ночных визитов он подолгу рассказывал мне, что был вдовцом, что у него больное сердце и как он несчастлив. Что любит французскую литературу, в особенности католических писателей периода между двумя войнами, как, например, Мориака и Бернаноса, что одержим мыслью о смерти, что самым близким его конфидентом был францисканец, которого звали отец Антониу, которому он с робостью признавался, что он вероотступник, потому что не верит в воскресение плоти. А потом исповеди Перейры в сочетании с воображением автора этих строк доделали остальное. Я выбрал для Перейры решающий месяц его жизни — знойный месяц август 1938-го. Я мысленно вернулся в Европу накануне катастроф: Второй мировой войны, гражданской войны в Испании и наших собственных трагедий недавнего прошлого. И летом девяносто третьего, когда Перейра, ставший уже моим закадычным другом, рассказал мне свою историю, я сумел записать ее. Я написал ее в Веккьяно за два месяца — тоже знойных — напряженной, истовой работы. По счастливому стечению обстоятельств я закончил последнюю страницу 25 августа 1993 года. И мне захотелось запечатлеть эту дату на листе, потому что для меня это был знаменательный день: день рождения дочери. Мне это показалось знаком, знамением. В счастливый день рождения моего ребенка рождалась, благодаря силе и искусству письма, история одного человека. Возможно, в непостижимом переплетении событий, уготовленном нам богами, все это тоже имеет свое значение.

Антонио Табукки