Утверждение христианства на Руси

"Христианство нельзя противопоставлять язычеству, - пишет {243} Б. А. Рыбаков, - так как это только две формы, два различных по внешности проявления одной и той же первобытной идеологии" [539, с. 390]. Мы считаем, что это - принципиально разные сущности, поданные в сходной мистической форме. Далее: "Христианские миссионеры, шедшие к славянам или германцам, не приносили с собой ничего принципиально нового; они несли только новые имена для старых богов, несколько иную обрядность и значительно более отточенную идею божественного происхождения власти и необходимости покорности ее представителям. Мировоззрение же миссионеров не отличалось от мировоззрения языческих жрецов, колдунов и знахарей" [539, с. 390-391]. Это подобно тому как если бы кто-то утверждал, что между "линией Платона" и "линией Демокрита" в философии нет никакой разницы, поскольку обе стремились постичь бытие; единственно, что первая провозглашала основой вселенной дух, а вторая - материю.

Подобные заявления вызывают искреннее удивление. В отличие от язычества христианство представляло собой идеологическую систему не первобытного, а классового общества, и в описываемый период составляло важнейшую часть в надстройке окончательно сформированного феодализма. И конечно же не обрядовыми действиями определялась суть обеих религиозных систем как надстроечного явления.

"И язычество, и христианство, - пишет Б. А. Рыбаков, - в равной мере основаны на вере в сверхъестественные силы, "управляющие" миром" [539, с. 390]. Так ли это? Язычество действительно базировалось на мистической основе, но христианство вобрало в себя все основные достижения античной философии, и трудно сказать, какой из компонентов преобладал. Конечно, вера представляет собой основу всякой религии, и формулу Б. А. Рыбакова в этом плане можно отнести к любой из них. С таким же успехом можно, скажем, утверждать, что феодализм "нельзя противопоставлять" рабовладению или капитализму, так как все эти системы базируются на эксплуатации человека человеком. Если следовать такой философии, любой исторический процесс неизбежно утратит конкретное содержание и превратится в абстракцию.

Правда, следует отметить, что автор добросовестно опровергает самого себя: "Главное отличие христианства заключалось в том, что свой исторический путь оно проходило в условиях резко антагонистического классового рабовладельческого общества, а дальше - в трудной обстановке кризиса и перехода к феодализму" [539, с. 390].

Дело в том, что язычество и христианство отражают принципиально разные этапы общественного развития. Они развивались в разных условиях: первое в рамках доклассового строя, второе - в условиях антагонистического общества со сложной классовой структурой. Сопоставлять их недопустимо, а тем более {244} провозглашать общественную равнозначность. Безусловно, их необходимо не только различать, но и противопоставлять друг другу в силу принципиально разных социальных функций; ведь каждая надстройка прежде всего призвана утверждать свой базис, и характер последнего определяет ее место в системе исторического прогресса. В противном случае не избежать неминуемой аберрации в осмыслении социального процесса.

Если согласиться с Б. А. Рыбаковым, то религиозный акт 988 г. будет просто непонятным. Действительно, что же мешало Владимиру Святославичу решать государственные дела на почве язычества, если оно по идеологическому содержанию не отличалось от христианства? Оставим в стороне Аскольда и его время: обращение 860 г. могло бы толковаться как проявление личных вкусов и представлений. Однако "равноапостольного" князя никак нельзя заподозрить в симпатии к греческой вере. И если он все-таки был вынужден капитулировать перед ненавистной ему религией, то для этого должны были быть серьезные основания.

Общественное развитие восточного славянства уже в начале новой эры определило постепенное проникновение христианского монотеизма в местную среду, где он находил благоприятную почву. Позиции греческой веры завоевывались и укреплялись не волей отдельных лиц, а в силу объективного хода вещей.

Буржуазная наука оценила общественные преимущества христианской идеологической установки перед языческой, но не смогла осознать социальную суть этих преимуществ.

Так, С. М. Соловьев писал: "Русское язычество было так бедно, так бесцветно, что не могло с успехом вести спора ни с одною из религий, имевших место в юго-восточных областях тогдашней Европы, тем более с христианством" [634, с. 178]. "Христианство было уже давно знакомо в Киеве вследствие частых сношений с Константинополем, который поражал русов величием религии и гражданственности. Бывальцы в Константинополе после тамошних чудес с презрением должны были смотреть на бедное русское язычество и превозносить веру греческую"; киевляне "употребили все средства для поднятия своей старой веры в уровень с другими, и все средства оказались тщетными... При старой вере нельзя было оставаться..." [634, с. 181].