Увечный бог (ЛП)

Что же такого в этом мире, если он тебе несносен? Почему ты вечно играешь роль жертвы? Жалобную тоску глаз твоих, печали о трудностях житья и горестной дани, со всех взимаемой - собрали мы в одном месте, под неизменным солнцем, у бронзовой женщины, груди опустившей в чашу, глядящей вдаль с жалостью... или то презрение?

Она была королевой снов, и дар ее тебе выбирать. Жалость, если захочешь, или тайное презрение. Я отполировал бы ее глаза, чтобы лучше видела, я помазал бы розы ее, чтобы вкуснее пилось.

Но пьем мы из одной чаши, а ты отпрянул, словно вкусил горечь. Не твой ли язык принес в чашу яд, не ты ли так жаждешь его разбрызгать? Что же такого в этом мире, если он тебе несносен? Что могу я сказать, изменяя взгляд раненого зверя, если поцелуй мой отвергнут, и свернулось молоко, и звонит колокол, оскверняя твою награду?

Десятки тысяч висят на деревьях, их ноги - голые корни, их надежда под солнцем увяла. Дровосеки давно ушли - туда, куда есть дороги, и клубится по следу пыль, словно дымы над пожаром. Маяками они сияют в пустынной ночи.

Мне сказали прокаженные, что у холма ютятся, будто видели человека без рук. Лишь взирать может он, как слепой, на ужасы споров. Одной пропавшей рукой потянулся он к темному небу, а другой пропавшей рукой увел он меня домой.

"Дровосеки", Таблички II и III, Хефра из Арена

Край Стеклянной Пустыни был ломаной линией кристаллов и булыжников, весьма походившей на границу древнего моря. Араникт не могла отвести глаз. Она неловко сидела на устало шагавшей лошади, натянув капюшон от обжигающего солнца. Она отъезжала от главной колонны. Принц Брюс был где-то впереди, около авангарда; он оставил ее одну.

  Долгая, плоская пустыня слепила, отблески почему - то резали глаза, словно она была свидетельницей творящегося преступления, грубого насилия над самой землей. Камни расплавились, став стеклом, осколки кристаллов беспорядочно торчат копьями, тогда как другие походят на кусты, и каждая веточка блестит, будто оторочена инеем.

  Вдоль границы лежат кости, сваленные в кучи наподобие прибрежного плавника. Почти все расщеплены, став острыми иглами. То неведомое, что глумилось над этой страной, зажало в тяжелом кулаке каждую тварь и выдавило жизнь - кажется, это был обдуманный акт, упражнение в беспредельной злобности. Она подумала, что может ощутить вкус зла, может учуять его гнилое дыхание в ветрах.

  Волны тошноты снова и снова проходили по животу, медленные как ползущий прилив; отступая, промывая путь назад, они оставляли осадок в костях. "Это место... желает убить меня. Я чувствую". Кожа под плащом стала холодной и влажной как глина. "Оно хочет внутрь. Навязчивое, как зараза. Кто мог такое учинить? Зачем? Какой ужасный конфликт к этому привел?"

  Она вообразила, что если сможет прислушаться внимательно, если звуки тысяч шагающих солдатских ног, сотен катящихся колес вдруг пропадут, если даже ветер набормочется до тишины... она сумеет различить стонущие слова ритуала, воспламенившего пожары, создавшего скверну жестокости. Стеклянную Пустыню.

  "Вот к чему ведет отчаяние, то отчаяние, что похищает у мира свет, насмехается над желанием жизни выстоять, продолжиться. Отрицает наше желание исцелиться, починить сломанное. Гонит прочь саму надежду.

  Если отчаяние выражается в ритуале, он был здесь проведен".