Увязнуть в паутине (ЛП)

— Я бы и не говорил об этом, если бы не его чертов диктофон и мания записывать все на свете, но раз все это вышло на свет божий, я обязан. Идея с Ханей, изображающей покойную дочку Теляка, была несколько театральной, — Квятковская поглядела на отца так, что это не оставляло сомнений в том, что «несколько» не было подходящим словом, — но я посчитал, что это будет той самой соломинкой, которая переломит спину верблюду. Что после чего-то такого Теляк побежит в туалет, выпьет порошки, и все. И месть свершится.

Теодор Шацкий слушал с кажущимся спокойствием. Он держал себя настолько, чтобы не показать отвращения. Снова почувствовал, что его тянет на рвоту. Отвращение к Рудскому он воспринимал чуть ли не физическим образом. Ну что за трусливый старикан, думал он. Если бы хотел отомстить, мог бы дать по голове, тело закопать, рассчитывать на то, что все удастся. Как правило, все удается. А он — нет, втянул во все это жену, втянул дочку — тем самым делаясь подобным Теляку — втянул Каима. А зачем? Чтобы распылить ответственность? Чтобы обременить их виной? Хрен его знает.

— Можете поздравить себя, — саркастически заявил он. — Хенрик Теляк записал на диктофон прощальное письмо жене, в котором сообщил, что намеревается покончить с собой ради добра Бартека, после чего вернулся к себе и принял таблетки. Всю упаковку. Вам почти что удалось.

Цезарий Рудский выглядел потрясенным.

— То есть как это? Не понимаю… Но в таком случае, почему…

— А потому, что сразу же после того он поменял взгляды, таблетки вырвал, собрал вещи и вышел из комнаты. Может — струсил, а может — просто отложил все это на несколько часов, чтобы попрощаться с семьей. Этого мы уже никогда не узнаем. Впрочем, это и не важно. Важно то, что Хенрик Теляк около часа ночи завершает собирать чемодан, надевает пальто и тихонько выходит. Проходит коридор, выходит в зал, где еще несколько часов назад проходила терапия, и… — тут он ободрительно махнул рукой Рудскому. И снова во рту он почувствовал вкус желчи. И снова перед его глазами встало пятно в форме гоночного болида.

Психотерапевт полностью потерял энергию. Обтягивающий гордо выпрямленную фигуру пиджак неожиданно сделался слишком большим, волосы сделались матовыми, взгляд утратил надменность и сбежал в сторону.

— Я расскажу, что произошло дальше, — тихо произнес он, — но если вы поначалу ответите на пару моих вопросов. Мне хочется знать, откуда вы знаете.

— Только не смешите меня, — возмутился Шацкий. — У нас здесь процессуальный эксперимент, а не детективный роман. Я не стану подробно рассказывать вам о ходе следствия. Хотя бы потому, что кропотливое следствие — это сотни элементы, а не один блестящий следователь.

— Вы лжете, пан прокурор, — деликатно усмехнулся психотерапевт. — А я не прошу, а только ставлю условие. Пан желает узнать, что было дальше? Тогда ответьте на мой вопрос. Или же начну повторять, что ничего не помню.

Шацкий колебался, но только очень недолго. Ему было известно, что если присутствующие пойдут в отказ, будет невозможно доказать из вину в суде. У него возникла бы проблема даже с юридической квалификацией их запутанной мести.

— Четыре элемента, — сказал он наконец. — Четыре элемента, которые мне следовало бы сопоставить значительно раньше. Что интересно, два из них — совершенно случайны, они могли бы появиться когда угодно. Первый элемент — это терапия расстановок, которая для вас оказалась обоюдоострым оружием. Вы могли управлять всеми, но не Теляком.

— С кем пан консультировался? — вмешался Рудский.

— С Еремияшем Врубелем.

— Хороший специалист, хотя на лекцию в духовной семинарии я бы его не пригласил.

Шацкий даже не усмехнулся.

— В ходе всей терапии Теляк упорно в кого-то вглядывался. В кого? Я не понятия не имел. Мне был внушен принцип, что более ранние партнеры, если им не было разрешено уйти, заменяются детьми. А так же тем, что ребенок от последующей связи символизирует утраченного партнера. И я был уверен, что у Хенрика Теляка ранее была любовница или любимая женщина, которую он потерял в трагических обстоятельствах.