Увиденное и услышанное [litres]

Они били по очереди. Капот превратился в сплошную кашу. Лобовое стекло было разбито. Братья лупили машину так остервенело, что Коулу было почти что жаль ее. Он смотрел и плакал. Слезы катились по щекам в рот, у них был вкус грязи. Это была их грязь. Это была грязь их отца, и деда, и всех мужчин, что были до них, а теперь стали призраками и охраняли эту землю, одетые в воскресные костюмы и носки, с карманами, полными червей. Когда он был маленьким, дедушка катал его на большом оранжевом тракторе с колесами в человеческий рост. Коул сидел у него на коленях, глядя на пастбище, которое однажды будет принадлежать ему, и тогда дедушка приглушил мотор, и стало слышно, как возятся в земле маленькие создания, и траву, и ветер. «Ты Хейл, сынок, – сказал ему дедушка. – А здесь это что-то да значит».

Они верили в разное, в доброго Господа. Бабушка всегда говорила – добрый Господь то, добрый Господь се. Она говорила, что в душе люди по большей части хорошие, когда дело касается важного. Нужно дать им шанс проявить доброту, кому-то просто понадобится больше времени, говорила она. Она любила печь печенье «витражики» и разрешала им разбивать твердые карамельки на маленькие кусочки. Он забирался на кухонный табурет, она делала рисунок, обычно крест, и показывала ему, как складывать кусочки. Когда все было готово, она подносила печенюшку к окну, и на стенах играли цветные блики. «У нас тут настоящая церковь, – говорила она. – Даже из дому выходить не надо». Бабушка умела готовить. У нее были большие для женщины руки. Она вставала на колени в переднике, пропалывала огород, собирала налитые помидоры. Львиный зев, мощный и яркий. Целый парад цветов. У него были качели из старой покрышки. Летом мама давала ему обед на улицу. Делала треугольные сэндвичи со сливочным сыром и вареньем, ее красивые волосы были полны солнца и ветра. Он возвращался на исходе дня весь грязный.

Они оставили машину в поле. Вырыли ямку и закопали ключи, как мертвеца.

– Машина больше никуда не поедет, – сказал Уэйд, в мокрой от пота рубашке.

– Мы же всё сделали как надо, а, Эдди?

Эдди не ответил. Он тяжело дышал, обхватив себя руками. Коул видел, что он плачет. Налетел холодный ветер, раздувая рубашки. Братья смотрели на машину и на то, что с ней сделали.

В доме было темно. Окна отражали закатные лучи. Снова налетел холодный ветер, и ему захотелось бежать.

– Что делать будем? – спросил Уэйд. – Что будем делать без мамы?

– Если бы я знал, – сказал Эдди.

Они посмотрели телевизор, потом Эдди и Уэйд напились отцовского виски. Коул оставил их спящими на диване, со включенным телевизором. Ложась в кровать, он подумал, что на минуту можно вообразить, будто родители еще там. Он уснул, а проснулся лишь после полудня. Дом притих и ждал. Он не знал, где братья.

Он вышел в коридор, встал у родительской двери. С того утра, как их унесли на носилках, прикрытых одеялами, Эдди говорил, что не может войти. Иногда Коул клал руку на доски, словно чувствуя биение сердца. Теперь он повернул ручку и вошел.

В комнате было темно, занавески задернуты. Он потянул одну, и та забилась, словно в гневе, а комнату наполнило столько света, что ему пришлось зажмуриться. На улице все еще было ветрено, и было видно, как беспорядочно мечутся кроны деревьев, – движения, похожие на хоровод слепых. Их звук наполнил уши, на пол легли, сливаясь друг с другом, тени ветвей. Он попытался открыть окно, но то было закрашено, и он вспомнил, как родители ругались из-за этого, мать обвиняла отца в халатности, и он вспомнил их голоса, посмотрел на неубранную постель, почти ожидая увидеть их там. Все еще было видно, где на подушках лежали их головы. Он плакал и не мог вспомнить, как тут оказался и кто он вообще такой. Он был словно призрак, захваченный дуновением иного места, места, куда ушла мама.

Он сел на кровать с ее стороны и натянул атласный край одеяла до подбородка. Он чувствовал мамин запах. Он крепко зажмурился и попытался не бояться, но не вышло. Он попробовал заговорить с Богом, почувствовать Его присутствие. Почувствовал, что рядом что-то есть, но Бог или нет, неизвестно. Ни доказательств, ни знаков. Постепенно комната вернулась, и ему больше не было страшно. Он видел белую гору отцовской подушки и тумбочку рядом, и то, как дергались стрелки часов, и стакан воды, из которого пила мама, – полный на три четверти. Он протянул руку, поднял стакан, тот наполнился солнцем. Он выпил воду, теплую и безвкусную. Видимо, он уснул, потом через какое-то время услышал шаги и понял, что это Уэйд, более медлительный и кряжистый, чем Эдди, и обрадовался, что это он, а потом почувствовал, как толстая тяжелая рука брата обхватывает его и вытаскивает из кровати. Уэйд вывел его в коридор, потом вниз по лестнице и на крыльцо, где небо было немыслимого лилового оттенка и было видно гряду холмов и деревья. И тогда он увидел ее. Она стояла на холме и махала им. И он помахал в ответ. И солнце сияло у нее за спиной, красное, такое яркое. Он закрыл глаза, зная, что, когда он их откроет, ее там уже не будет.

3