Увидеть всё - и понять (О творчестве Альберта Лиханова)

Из этого русского мальчика мог бы выйти... Впрочем, какой смысл загадывать будущее Коли Топорова, Топорика? Обратите внимание на карточные названия четырех глав, из которых состоит повесть: "Нечаянный интерес", "Червонный валет", "Пустые хлопоты", "Пиковый туз". Вот и вся жизнь. Незадолго до того, как бандиты его настигнут и прикончат, Коля пришел в свой интернат: "Первый раз, наверное, в сознательные свои годы Колька Топорик заплакал. Пацан со стеклянными, почти немигающими глазами. Человек, не пожелавший прятаться за стенами интерната, личность без роду и племени, чистый во всех своих родственных отношениях, то есть абсолютно одинокий, человек, с детства не отведавший чувства, плакал, думая о себе...

Он думал про себя как взрослый, как много испытавший человек. А выдохнул въявь всего два слова:

- Господи, помоги!

А потом он тихо наклонился и поставил перед дверью пакет со сладостями. Утром пацаны проснутся, побегут умываться, и первый споткнется о пакет. И все поймут - ночью на них смотрел Колька Топоров".

Такое вот прощание... Наверное, его будут хоронить всем интернатом, как хоронили Гошку, Гошмана, - "...и весь интернат сдвинулся теснее, взяли друг друга за руки не только малыши, даже старшие, "презиравшие подобное в обычный час, шли, почему-то взявшись за руки". Они перегородили всю улицу... "Может, детская эта процессия с немногим вкраплением возвышающихся взрослых взялась за руки, чтобы устоять перед бедой, которой наградили их самые близкие люди? Может, дети таким наивным образом обороняют себя от несчастья, которое заканчивается непонятным будущим, по кремнистой дороге к которому кое-кого настигает и смерть?"

В эту повесть Альберт Лиханов вложил весь свой опыт борца за интересы детей, всю нервную страсть человека - писателя и делателя, - посвятившего не одно десятилетие практическому улучшению жизни этих детей, смягчению нравов общества в их пользу.

И кому, как не ему, говорить нам: жизнь детей этих в результате политических и экономических трансформаций стала вовсе никому не нужной.

Сколько же горечи в этом крике, в этом стоне. Какое обвинение власти. И при том - ни слова укора! Читайте текст и внимайте всему, о чем болит душа и сердце этого человека, стоящего на краю детской беды. Повесть завершает крик о помощи:

"Испугайтесь, люди, своей беспощадности!

Не покидайте, матери, детей..."

Последняя надежда - и писательская, и человеческая, и гражданская. Но надежды нет...

И еще об одном, но чрезвычайно принципиальном. Альберт Лиханов никогда не был чужд публицистики, и это определяется всей сутью его развития - и литераторской, и человеческой.

Так родилась капитальная книга педагогической публицистики "Драматическая педагогика", четырежды переизданная в Москве, переведенная в Японии и во многих странах Европы.

Замечу так: эта книга не могла не появиться, памятуя всю систему развития судьбы писателя. Когда литератор, даже самый одаренный, проводит жизнь только за письменным столом, его перо выдыхается, а горизонт сокращается. Правда, внутренняя биография обычно богатого душевно человека несколько восполняет недостаток общения. Но если литератор погружен в жизнь, в действие, он непременно станет искать еще одну, жанровую хотя бы, отдушину для выхода своих суждений. Почти вге классики - вспомним Достоевского - приходили к моменту, когда проза не умещала в себе их поисков и желания практически повлиять на жизнь. Пример: "Дневники писателя".

Я пыталась представить читателю - юному или взрослому - жизнь писателя Альберта Анатольевича Лиханова, гражданина и творца в расцвете сил.

Не каждый литератор может заметить о себе, что был верен важной теме военного детства - и сумел повернуть ее к новым поколениям.

Не каждый служил своим пером покинутому, обездоленному детству, не просто обозначив неправедность "никомуненуж-ности" и одиночества, а испытав на себе беспощадность и величие такой цели, как практическое разгребание людского горя.

Не каждый может принести на алтарь житейского завершения такую статистику, как пятьсот детей, спасенных от смерти операциями на открытом сердце в Америке, едва ли не четыре тысячи детских судеб, отогретых в придуманных им семейных детских домах, десятки тысяч живых детей в Казахстане и Средней Азии, которым вообще-то было уготовано тихо и невзначай удалиться из жизни, если бы не стечение обстоятельств, в узле которых появился неизвестный им человек, или просто столовые для голодных детей.