Увидеть звёзды

Вы когда-нибудь задумывались о том, что наш язык откровенно подыгрывает зрячим? (Наверняка нет, вы ведь можете видеть.) Ну а я… Мало того что не вижу, но еще вынуждена осторожно выбирать при общении с кем-то слова, чтобы не возникало неловкости. Вы только вслушайтесь во все эти фразы: О, я вижу, к чему вы клоните… а теперь рассмотрим вот что… я вижу примерно так… вглядись в то, что таится между строк… не вижу, какая тут связь… все зависит от вашей точки зрения…

Ну что, видите, какая складывается картина?

Я-то, естественно, не вижу.

Многие спрашивают, зачем я хожу в оперный театр? Я не вижу певцов, я не вижу декораций и костюмов, я не вижу игру света на сцене. Могла бы, сидя дома, просто поставить диск, — впечатление будет то же. В ответ я сама спрашиваю у этих людей: разве смотреть на репродукцию «Звездной ночи» Ван Гога или на саму картину — это одно и то же? (Конечно, где уж мне знать, но я знаю тех, кто плакал, стоя в музее перед этим полотном.)

Тем, кого удивляют мои походы в музыкальный театр, скажу лишь, что именно опера, как никакое другое искусство, помогает с предельной (для меня) полнотой воспринимать мир. Все эти скульптуры, драпировки, обивки, когда удается их потрогать, волнуют меня бесконечно. Прочие театральные постановки, романы, стихи познавательны, интересны, трогательны, ну да, да… только они не захватывают меня целиком и не дают возможности все-таки увидеть. Я могу узнать у Толстого, почему французы покинули Москву, благодаря азбуке Брайля или аудиозаписи, но я никогда не смогу представить этот город. Или снег. Или человека, тем более огромную армию. Язык у Толстого необычайно емкий, образный, я могу читать его прозу, иногда. Но это не родной мне язык, в том смысле, что он визуальный.

А вот музыку мне «читать» гораздо проще. Впрочем, ее и читать не нужно. Она проникает прямо в сердце, бередит душу, будит какие-то необъяснимые чувства, вызывает лавину мыслей и слуховых образов. Сидя в зале, я гораздо больше сосредоточена на своих эмоциях, чем на самой опере. Иногда меня настолько будоражат все эти звуки и ощущения, что мне кажется, будто впечатление от увиденного было бы гораздо менее ярким.

Тому человеку я соврала, что не люблю жертвенных героинь Пуччини. Вернее, соврала отчасти. Я не их не люблю, а их переживания, эти никчемные, бессмысленные страдания, что у Тоски, что у Мими, что у мадам Баттерфляй. Если вдуматься, они вызывают у меня — подспудно — злость. А я не хочу пускать в душу злость, тем более когда оказываюсь в оперном театре.

У меня есть гораздо больше поводов для злости.

Злость не мое пристанище и не мой цвет — я такой не ношу.

В моей огромной спальне стоят два шкафа. В одном — черные вещи, в другом — белые и цвета слоновой кости. Так повелела Луиза, моя старшая сестра. Что ж, при моих нулевых познаниях относительно расцветок сестрица могла бы одевать меня даже в «небесно-голубой розовый», так шутила наша мама. Мне что небесно, что голубой, что черный, что слоновой кости — все едино.

Носить одежду разных цветов незрячему слишком сложно. Ведь нужно прилично выглядеть и на работе и в обществе, я хоть редко, но выбираюсь в люди, и очень важно чувствовать, что ты ни от кого не зависишь. Поэтому все вещи должны нормально сочетаться, в любых комбинациях. Мы с Луизой тщательнейшим образом все продумали. Темно-синий она отвергла, поскольку у синего очень много оттенков. (Еще она сказала, что ей тошно будет на меня смотреть, это же цвет ненавистной школьной формы, которую мы таскали столько лет.) А черное с белым всегда смотрится неплохо, если я вдруг перепутаю шкафы и схвачу что-нибудь не из того.

Светлая одежда, к сожалению, непрактична. Быстро пачкается, и сразу заметно любое пятнышко. Когда не видишь тарелку, аккуратно есть довольно сложно, поэтому я кучу денег извожу на химчистку. Лу всегда говорит, какие вещи уже пора освежить. Зато мне не приходится торчать перед зеркалом, терзаться, что же надеть. А так: сегодня черное, завтра белое. Без вариантов. Иногда Лу уговаривает меня повязать яркий шарфик или накинуть кашемировую шаль — слегка оживить мое строгое одеяние. Она говорит, что у меня красивые глаза, как голубой переливчатый опал, и некоторые цвета очень к ним идут.

Надеюсь, цвет у этого переливчатого приятней, чем название. «Опал», ну и словечко, даже не подберешь рифму, как к словам «пинта» или «апельсин». Впрочем, возможно, не такие уж эти слова несуразные, просто необычные и поэтому выбиваются из привычного лада. Когда не видишь самого предмета, невольно больше внимания обращаешь на его название. Слова — тоже в некотором роде музыка, и, наверное, я воспринимаю их не так, как зрячие. Луиза с таким благоговением превозносит мои опаловые глаза, это звучит как невероятный комплимент, наверное, потому что опал — драгоценный камень, который, уверяет моя сестрица, сказочно хорош. Я же могу отметить только одно: очень несуразное слово и немного смешное.

Я ношу только черное и белое.

Я никому не делаю зла.

Но и любви, признаться, ни к кому не испытываю. Больше ни к кому.

Монохромное существование — так мог бы сказать про меня зрячий человек, но даже это «моно» предполагает наличие цвета, хотя и одного. Есть еще слово «бесцветный», но все равно тут тоже будет присутствовать какой-то цвет. «Бесцветными» обычно называют скучные и унылые вещи, вероятно, серые или бурые.

Когда мы были еще девчонками, я однажды спросила у Луизы, существует что-нибудь действительно бесцветное. Немного подумав, она назвала стекло. Потом дождь. Значит, вода бесцветная, решила я, нет, возразила она, не всегда. Та, что в отдалении, море или озеро, цветная, поскольку в ней отражается небо. Бесцветны отдельные капельки; капли дождя, пока они еще в воздухе, бесцветны.

Удивительно. В тех вещах, которые всем кажутся бесцветными, для меня — целая палитра. Помимо прикосновений, только дождь помогает мне ощутить трехмерность предметов. Вода, падающая с неба, ударяется о землю, и по этим звукам я могу определить форму, размер и плотность струй или капель.

Вода бесцветна? Я так не считаю.

Харви. Как давно его нет! Я почти уже не думаю о нем, даже не думаю, наверное, потому, что никогда не могла увидеть что-либо о нем напоминающее, — у меня нет фотографий, видеозаписей нашей свадьбы, у меня нет детей, всего того, что освежает и подпитывает память о человеке. Я помню только его тело и голос. Такой слабый, ведь он очень тихо говорил, возможно, наперекор тем, кто почему-то думает, что слепота поражает не только глаза, но и уши, и при разговоре со мной эти люди почти кричат. Харви никогда не повышал голоса. Он знал, насколько у меня тонкий слух, что он отчасти заменяет мне зрение.

Но Харви умер.

И как это происходило, я тоже не видела.

И снова я мысленно с ним. Не с Харви, а с тем человеком. Тот день в театре. В оперном. На «Валькирии». В антракте Луиза купила нам по коктейлю и, усадив меня за столик, отправилась в туалет, где была очередь. Я очутилась (бедные мои уши!) в густом вареве из звуков: кудахтанье старушек; звяканье чайных ложек, постукивание громоздких чашек; рокот мужских голосов, настырно бубнящих в мобильники; болтовня англичанок, будто лошадиное ржание, шотландцы, издававшие нечто похожее на скрежет железных мочалок о раковину, брр. К тому же меня уже здорово утомила громыхающая музыка (Вагнер!), и я готова была, выдув оба джина с тоником, сбежать в очередь к Луизе. Но тут мужской голос поинтересовался, есть ли за столиком свободное место. Я сразу поняла, кто это. Собралась ответить, и тут он меня тоже узнал и, усаживаясь рядом, спросил, как мне сегодняшний состав исполнителей.

Голос у него как ириска. Именно. Гладкий и шелковистый. Негромкий. Без малейшей примеси ванили, но при этом в его манере говорить ни намека на легкую тягучесть, которую Харви перенял у своей матери, она родом из Канады. Нет, не то: этот голос больше напоминал хороший темный шоколад, насыщенный почти терпкой сладостью, но с отчетливой горчинкой. Четкие согласные, как у всех шотландских горцев, радовали слух, как звук разламываемой плитки шоколада, дорогого шоколада. Незрячие с пристрастием изучают голос, как все остальные — внешность. Так что позвольте сравнить голос моего собеседника с шоколадом. С настоящим. Не батончик «Кэдбери», а «Грин-энд-блэк».

Когда он заговорил со мной в первый раз, на крыльце, я сразу определила, что голос у него не такой, как у Харви. Естественно, не такой, ведь Харви нет, он умер. (Я хоть и слепая, но все же не чокнутая.) Услышав этот голос снова, я сразу поняла, кто это, но опять вспомнила про… Короче, я уже думала про Харви, когда незнакомец назвал себя.