Узелок Святогора

Дед Тимофей снова сел, провалившись в кроватную сетку. Старческий румянец с трудом пробивался на его сером лице, и особенно заметными стали седые брови и прокуренные белые усы.

— Ты, Васюта, меня не стыди. Красивая девка как подарок. На нее посмотреть, и то радость. Тамотка, — он показал вниз, — ничего не покажут. А тут хоть перед смертью наглядеться. Так-то.

Злость отхлынула от Васиного сердца: голос у деда был усталый, свинцово-серая кожа на лбу и подбородке казалась особенно безжизненной. Вася вспомнил, что сегодня утром дед Тимофей кашлял особенно долго и тяжко, потом ушел из палаты, а когда вернулся, на серых вельветовых галифе заметны были темно-багровые брызги. Он вспомнил это и отвернулся к стене, почувствовав под боком палку. Твердая и жесткая, она врезалась в тело, и когда Вася поправлял одеяло, заметил на ноге острые красные выступы от мелких осетриных чешуек. Дед Тимофей все сидел, молчал, его дыхание было тяжелым и натужным, и в груди его опять что-то рвалось и булькало. Может быть, он ждал, что Вася попросит прощения, может быть, все сегодняшние его силы ушли па разговор с Сашей, а может быть, в последний раз думалось ему о чем-то своем, невеселом?

…Всю ночь парило. В темноте тяжело и грузно сталкивались над больницей, над соснами тучи и, ворча, расходились, как будто им не хватало какой-то малости, чтобы взорваться гневом и, громыхая, обрушиться на землю, что затаилась в молчании и виноватом ожидании. В палатах было душно, и дед Тимофей и Вася до полуночи слушали, как опять жалобно, словно что-то выпрашивая, скрипела притихшая сосна. Потом к больнице подъехала «скорая», деловито зашмыгали по коридору сестры и нянечки, твердо и резко ступая, прошел Томаш Кузьмич, и в операционной лилась вода, звякало железо, а потом, покрывая шум, загремел голос главврача: «Пинцет, черт бы вас побрал!», и снова все умолкло. Затем заскрипела тележка, и Наташа, выходя, заговорила с кем-то:

— Несет же их под машины, а нас в районе ругают — смертность большая. Мертвых тянут в больницу, о господи!

— Кто-то умер… — холодея, догадался Вася, а дед Тимофей закашлялся, и в темноте жутко и безнадежно звучало бесконечное: «Кха! Кха! Ху! Кгх!»

Упрямая искорка жизни в Васиной груди все не хотела гаснуть, и потому он лежал, боясь заснуть, как будто знал, что предрассветный час особенно безжалостен к таким, как он, в ком еле-еле теплится жизнь, кто уже заглядывал в бездонную, страшную темень и теперь, растеряв остатки надежды, безвольно отдается ночи. Он не хотел уступать: ему еще предстояло увидеть осетра, а может быть, даже защищать его в будущем, если он не закроет глаза, если не уступит предательскому теплу постели…

И он напряженно ждал утра.

Давно заснул дед Тимофей, в окно потянуло предрассветным холодом, и тучи низко и плотно легли па горизонт, как будто стремясь спинами придавить восходящее солнце. Тогда Вася встал и, сунув ноги в сморщенные больничные тапочки, натянул на себя синюю полосатую пижаму и серые линялые штаны.

В этот раз он ничего не боялся, как будто тайное знание уводило его прочь из унылых, зеленых стен больницы. Наперед зная, что медсестра будет спать за своим столиком, уронив голову на скрещенные руки и полуоткрыв пухлый рот, он смело прошел мимо поста, смело звякнул засовом, опять-таки зная, что сторож тоже спит, разморенный духотой и разведенным в мензурке спиртом.

Твердая песчаная дорожка была влажной от росы, мокро блестели чугунные прутья ограды. Ограда была высокой; Вася, прикинув, втиснулся между прутьями, и вскоре слабое, худое тело его оказалось на свободе.

Свобода — это берег Немана, песчаный обрыв с кустиками тощего чебреца и иван-чая, серая полоса гальки, уходящая прямо к сизо-черным тучам, между которыми слабо поблескивало алое зарево.

Там, впереди, в каких-нибудь трех километрах, был перекат, за которым любили нереститься рыбы, — если они добирались до переката. Так говорил дед Тимофей, и Вася, скрипя своими линялыми штанами, пополз вниз, по песку, — сначала медленно, потом все быстрей. Сила инерции чуть не сбросила его в реку, но он сумел удержаться, животом пропахав узкую полосу гальки. Отдышавшись, он встал с четверенек и, поеживаясь от утренней сырости, медленно пошел вперед, соскальзывая с камешков, оступаясь и порой падая.

Вода, зеленоватая и тяжелая, тихо плескала о берег, о прибрежные кусты лозняка: сорока, сидя на сосне, застрекотала, услышав шаги, и какие-то ранние птицы отозвались сильными, громкими голосами. Ласточка низко пронеслась над обрывом, чуть не зарываясь в воду, проделала стремительную петлю и быстро исчезла за поворотом реки. Лес на другом берегу был густо подсинен дымкой, желтый песчаный обрыв впереди, размытый серым густым воздухом, казалось, плыл куда-то — или это кружилась Васина голова?