Ужас приходит в полнолуние

— Да вы что — с ума сошли?! Такие деньги за кучку! Они, поди, все еще и червивые? Да им красная цена — двадцать рублей! — высоким визгливым голосом вещала дама, перебирая грибы. Пальцы ее были сплошь унизаны кольцами дешевого дутого золота.

Рыжеволосый следил за ее манипуляциями и едва заметно морщился — словно от надоедливой зубной боли. Наконец он не выдержал: ни слова не говоря, выхватил из корзины длинный узкий нож с красной пластмассовой рукояткой в виде рыбки. Коротко взмахнул им и прямо на ладони развалил боровик пополам.

— Ты че, в натуре, хозяйка? Разуй караулки — какие такие черви?! — Ткнул он половинку идеально чистого гриба под нос невольно отшатнувшейся даме. — Да ништяк грибы, век воли не видать! А не нравится — не жухай товар!

И вонзил нож в деревянный прилавок с такой силой, что рукоятка мелко завибрировала.

Я, не сдержавшись, усмехнулся: аргумент был неоспорим, да и зековский жаргон прозвучал весьма убедительно. Дама смешалась, замолчала и отступила назад, глядя на продавца округлившимися глазами.

— Я беру все эти грибы, — сказал я, шагнув к прилавку.

Рыжеволосый малый повернулся ко мне, широко заулыбался, показав золотую фиксу. Но он не успел ничего ответить: Михайлишин, опередив меня, быстрым движением наклонился к стоящему за прилавком детине:

— А ты что, Владимир, не знаешь, что с сегодняшнего дня в лес ходить запрещено? Радио не слушаешь?

Улыбка мгновенно исчезла с лица рыжеволосого.

— У меня, гражданин начальник, радио сломалось. А грибы я еще вчера набрал, — не моргнув глазом соврал он.

— Вот! Я и говорю, что червивые! — радостно встряла дама.

— Помолчите, пожалуйста, гражданка, — строго сказал Михайлишин.

Он выдернул нож из прилавка, повертел его в руках.

— Не надо, начальник, — усмехнулся детина. — Кухонный это…

— Кухонный?

— Завязал я, начальник, вы же знаете.

— Надо будет заглянуть к тебе, Владимир. С соседями побеседовать. Посмотреть, как ты там устроился, — сказал Михайлишин, кладя нож на прилавок.

— С нашим превеликим удовольствием, начальник. Заходите — всегда гостем будете, — осклабился рыжеволосый.

— А в лесу чтобы я тебя не видел, Владимир. Понятно?

— Чего уж тут не понять, начальник.

Михайлишин, сразу потеряв всякий интерес к рыжеволосому, повернулся ко мне:

— Ну что, пойдемте?

— Я беру у вас грибы, — снова обратился я к рыжеволосому, не обращая внимания на слова Михайлишина. — Сколько с меня?

Рыжеволосый Владимир самым хитрющим образом сощурился и одним широким движением подгреб ко мне все грибы с прилавка.

— Вам, Николай Сергеевич, — бесплатно. Забирайте.

Я невольно опешил. Внимательней вгляделся в рыжеволосого. Что-то неуловимо знакомое, улыбчивое проступало сквозь черты огрубевшего загорелого лица.

— Мой воспитанник? — спросил я.

— Недолго. Чуть больше года. Потом слегка провинился, — снова показал он в улыбке золотой зуб. — Но я на вас не в обиде, Николай Сергеич. Вы и так сделали, что могли.

Я вспомнил:

— Владимир Головкин, правильно?

— Правильно.

Я действительно вспомнил.

Это случилось давным-давно, когда нынешний рыжеволосый детина был еще пятнадцатилетним лопоухим мальчишкой. Улыбчивым, веселым — и круглым сиротой, как восемьдесят процентов моих детей. Как-то ночью, улизнув из детдома, он вместе с двумя алпатовскими пацанами залез в поселковый промтоварный магазинчик: они украли по велосипеду, несколько транзисторных приемников и двести семьдесят шесть рублей, оставленных в кассе. Сумму я помню точно. Я пытался вызволить ребят, но ничего не мог сделать — всех троих взяли, что называется, с поличным, как раз в тот момент, когда они выволакивали наворованное добро на улицу через окошко в подсобке. С некоторым опозданием, но сработала сигнализация. К тому же в этой троице Головкин был самым старшим. И мальчик отправился в колонию для несовершеннолетних. Больше я его не видел. До сегодняшнего дня.

Да, вот еще что: прозвище у него в детдоме было — Головня.

Значит, в поселке живет еще один мой бывший воспитанник. Итого — четверо. Плюс, если мои умозаключения верны, еще один, неизвестный — тот, кто когда-то тоже был моим воспитанником Филиппом Лебедевым.

— Нет, Владимир, — сказал я. — Так не пойдет. Бесплатно я не возьму. Сколько?

Головкин думал недолго.

— А давайте, будет шестьдесят рублей за все про все, — небрежно махнул он рукой. — На пузырь ханки мне хватит. Забирайте, Николай Сергеич.

Я отсчитал деньги, отдал их Головкину. Михайлишин молча помог мне сложить грибы в корзинку поверх лопухов.

— До свидания, Владимир, — протянул я руку Головкину.

— Всего доброго, Николай Сергеич, — осторожно пожал он мою ладонь своей: крепкой, мозолистой. И снова на его лице на мгновение появилась по-мальчишески беззаботная улыбка.

Мы с Михайлишиным отошли от лотков.

— Я подвезу вас до поселка, Николай Сергеич? — полуутвердительно сказал Михайлишин.