– Об этом ты лучше меня знать должен. Ты молодой, умный, сильный. К тому же – спаситель. Тяжко, конечно, спасителем быть, но кому-то надо.
– Ох, Федор Игнатьевич, пустые слова. Под ними ничего нет.
– Сам знаешь, не пустые. – Окутанный дымом, учитель самодовольно улыбался. – Коли пустые, почему горюешь?
– Я не горюю. Жить смутно.
– Это бывает. Сперва смутно, после ничего. Погляди хоть на меня. Сколько раз я себе говорил: амба, хватит.
А утро придет, птичка чирикнет – и вроде терпимо.
– Как же вы один останетесь?
– Буду ждать вас с Харитоном. Управитесь, приезжайте на побывку. Невесту прихвати. Хочу поглядеть, какая она.
– Обыкновенная. Может, и нет ее. Может, у нее давно другой жених.
– Таких, как ты, бабы не бросают.
При упоминании об Анечке отлегло у Егорки от сердца.
Еще немного посидели, уже молча, любуясь уходящим, тускнеющим днем, впитывая горько-сладкий прохладный воздух. Так бы и просидеть, не вставая, несколько веков подряд.
Когда отдохнули, Жакин отправил Егорку в Угорье.
Велел снять номер в бывшем Доме колхозника, а ныне – отеле "Манхэттен-плюс" и побыть там ухоронно денек-другой. Ждать его прибытия.
– Хорошо, – сказал Егорка. – Только Ирину не трогайте, Федор Игнатьевич.
Старик озадаченно цокнул зубом.
– Что ж, разве из уважения к тебе. С другой стороны, она у них главная стерва, наводчица.
– Я знаю. Мне ее жалко.
– Как скажешь, сынок. Ты уже взрослый.
Шагов через десять Егорка оглянулся: старик будто растаял в чащобе. И пес издалека тявкнул прощально.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Глава 1
В Федулинске по спецуказу командора Рашидова провели генеральную перерегистрацию населения. Каждому аборигену по предъявлении паспорта или водительских прав ставили на тыльную сторону ладони черное, красивое тавро с эмблемой города – Георгий Победоносец, но почему-то не на коне, а верхом на верблюде, и не с копьем, а с ночным горшком в руке. В указе было сказано, что перерегистрация делается для более точного учета в виду предстоящей голодной зимы, тем не менее многие пытались избежать процедуры, затеянной для их же пользы. За печать полагалось заплатить двадцать долларов, как за услугу; по федулинским меркам – это целое богатство. Впрочем, тех, у кого не хватало денег, регистрировали бесплатно, но при этом нещадно избивали.
Команда счетчиков рыскала по городу днем и ночью, отлавливала уклонистов на улицах, вытаскивала из квартир и подвалов, снимала с чердаков – и волокла на пункты прививки, при каждом из которых был оборудован временный кабинет регистрации. На третий день по телевизору выступил мэр Монастырский со специальным обращением и пристыдил сограждан. Он предупредил, что саботажники будут привлечены к суду и, по закону о чрезвычайном положении, публично расстреляны на стадионе, но также, радея о малоимущих, разрешил расплачиваться за печать предметами домашнего обихода, если у кого-то они остались. После его выступления у пунктов прививки, как по мановению волшебной палочки, выстроились огромные очереди, и таким образом смута была подавлена в самом зародыше.
Однако Хакасского насторожил сам факт ничем, казалось бы, не мотивированного стихийного народного сопротивления. Он вызвал Рашидова и потребовал объяснений. Рашидов привел с собой доктора Шульца-Степанкова, ответственного за общее состояние умов в городе.
Известный профессор, выписанный из Мюнхена за большие деньги, не видел причин для беспокойства. По-научному растолковал, что при долгом воздействии определенных препаратов, как и при психотропном промывании мозгов, наступает некое привыкание, ничего страшного в этом нет, требуется лишь слегка перекомпоновать комбинацию лекарств.
– Не буду скрывать, – добавил доктор, – я несколько удивлен быстротой привыкания. Если учесть, что в эксперименте мы имеем дело с простейшими белковыми формами…
– Сколько понадобится времени на коррекцию? – перебил Хакасский.
– Полагаю, дней пять-шесть, не больше.
– Так и займитесь тем, за что вам платят. Умствовать мы сами умеем.
Когда обиженный доктор ушел, обратился к Рашидову:
– Что об этом думаешь, Гога?