Ужас в музее

Орабона улыбался гнуснейшей улыбкой. Джонс задыхался, не в силах отвести взгляд от кошмарного экспоната, словно под гипнозом. Озадаченный и встревоженный этим своим состоянием, он попытался понять, какая неуловимая деталь заставляет его вглядываться все пристальнее в жуткую восковую скульптуру? Она окончательно свела с ума Роджерса… Роджерс, гениальный художник… он говорил, что не все музейные экспонаты имеют искусственное происхождение…

В следующий миг Джонс понял, что именно столь неумолимо притягивает его взгляд. Неестественно вывернутая, полураздавленная голова восковой жертвы, наводившая на самые жуткие предположения. Лицевая часть головы более или менее сохранилась, и лицо это казалось знакомым. Оно походило на безумное лицо бедного Роджерса. Движимый безотчетным порывом, Джонс пригляделся пристальнее. Разве не естественно желание сумасшедшего эгоцентрика запечатлеть собственные черты в своем шедевре? Или все же здесь явлено нечто большее, нежели образ, уловленный подсознательным зрением и воплощенный в сей ужасной форме?

Изуродованное восковое лицо было вылеплено с величайшим мастерством. Все эти крохотные проколы — как они походили на бесчисленные точечные ранки, испещрявшие тело той несчастной собаки! Но это было еще не все. На левой щеке жертвы угадывался некий изъян, явно не вписывавшийся в общую картину, — такое впечатление, будто скульптор пытался загладить дефект, допущенный при первой отливке. Чем пристальнее Джонс вглядывался, тем сильнее содрогался от безотчетного страха — а потом вдруг вспомнил одно обстоятельство, исполнившее душу беспредельным ужасом. Та кошмарная ночь, яростная схватка, связанный безумец — и длинная, глубокая царапина на левой щеке еще живого Роджерса…

Джонс бессильно разжал пальцы, стискивавшие медный поручень, и лишился чувств.

Орабона продолжал улыбаться.