Ужасные дети

Элизабет прикусила кончик языка, пожала плечами. При том же адресе Поль, волнуясь и спеша, написал на конверте собственное имя. Его повадки она хорошо знала. Такое неисправимо.

Допустим, письмо, вместо того чтобы произрастать в вестибюле, вернулось бы, как серсо, Полю в руки: это могло бы пришибить его до того, что он изорвал бы листок и утратил всякую надежду. Она избавит брата от досадных последствий его рассеянности. Она отправилась в туалет при вестибюле, порвала письмо и уничтожила следы.

Вернувшись к несчастному, она рассказала, что заходила к Агате, что Агата спит, а письмо валяется на комоде: желтый конверт, из которого высовывается листок кухонной бумаги. Она узнала конверт, потому что видела пачку таких же у Поля на столе.

И она тебе ни слова о нем не сказала?

Нет. Мне даже не хотелось бы, чтоб она узнала, что я его видела. И главное, не надо ничего у нее спрашивать. А то ответит, что не понимает, о чем мы говорим.

Поль не представлял себе заранее, какую развязку повлечет за собой письмо. Желание склоняло его к радужным. перспективам. Такой пропасти, такой дыры он не ожидал. Слезы катились по его неподвижному лицу. Элизабет утешала его, описывала в деталях, как малютка якобы призналась ей в своей любви к Жерару, в его взаимности, в их брачных планах.

— Как странно, — твердила она, — что Жерар тебе об этом не сказал. Передо мной-то он робеет, я на него действую гипнотически. Ты — другое дело. Наверное, думал, ты будешь над ним смеяться.

Поль молча пил горечь этого немыслимого открытия. Элизабет рассуждала дальше. Поль с ума сошел! Агата — маленькая простушка, а Жерар — простой славный парень. Они созданы друг для друга. Дядя Жерара стареет. Жерар будет богатым, свободным, женится на Агате и создаст буржуазную семью. Ничто не препятствует их счастью. Было бы жестоко, преступно, да, преступно становиться у них на пути, устраивать драму, смущать Агату, приводить в отчаяние Жерара, отравлять их будущее. Поль не может так поступить. Он действовал под влиянием каприза. Он поразмыслит и поймет, что каприз не должен посягать на взаимную любовь.

Целый час она говорила, говорила, отстаивала правое дело. Пылала благородством, пускалась в казуистику. Рыдала. Поль склонял голову, соглашался, отдавался в ее руки. Он обещал молчать и показать себя с лучшей стороны, когда молодая пара сообщит ему новость. Молчание Агаты по поводу письма доказывало ее решимость забыть, отнестись к признанию как к капризу, не держать на него зла. Но после этого письма может остаться неловкость, которая удивила бы Жерара. Помолвка все уладит, отвлечет молодую пару, потом свадебное путешествие эту неловкость окончательно прогонит.

Элизабет утерла Полю слезы, поцеловала его, подоткнула одеяло и покинула цитадель. Надо было действовать дальше. Инстинкт в ней знал, что убийцам приходится наносить удар за ударом, нельзя давать себе передышку. Ночная паучиха, она продолжала двигаться, тянуть свою нить, звездой раскидывая сеть во все стороны ночи — грузная, легкая, неутомимая.

Жерар был у нее. Он извелся от ожидания.

— Ну что? — воскликнул он.

Элизабет цыкнула на него.

Ты когда-нибудь бросишь эту привычку орать? Не можешь говорить без крика. Так вот, Поль болен. Он слишком глуп, чтоб сам это заметить. Достаточно посмотреть на его глаза, язык. У него жар. Грипп это или рецидив — решит доктор. Я ему велела лежать и с тобой не встречаться.

Ты ляжешь в его комнате…

Не надо, я пойду.

Останься. Мне надо с тобой поговорить.

Тон у Элизабет был торжественный. Она заставила его сесть, прошлась взад-вперед и спросила, каковы его намерения в отношении Агаты.

Какие намерения? — спросил он.

Как это — какие? — сухо и властно она осведомилась, не издевается ли он над ней и неужели не знает, что Агата любит его, ждет от него предложения и не может объяснить себе его молчания.

Жерар вытаращился, дурак дураком. Уронил руки:

— Агата… — бормотал он, — Агата…

-- Да, Агата! — запальчиво бросила Элизабет.

В конечном счете, он был слишком уж слеп. Совместные прогулки с Агатой должны были бы давно открыть ему глаза. И мало-помалу она превращала доверие молодой девушки в любовь, датировала, доказывала, расшатывала Жерара кучей доказательств. Она добавляла, что Агата страдает, воображает, будто он любит Элизабет, что было бы смешно, а из-за ее, Элизабет, богатства и вовсе безнадежно.

Жерару хотелось провалиться сквозь землю. Вульгарность последнего замечания была настолько не в стиле Элизабет, безразличной к денежным проблемам, что он был мучительно смущен. Она воспользовалась этим смущением, чтобы добить его окончательно, и, глуша его ударами наотмашь, потребовала, чтоб он не смотрел на нее больше телячьими глазами, женился на Агате и никогда не выдавал ее миротворческой роли. Одна лишь слепота Жерара вынудила ее взять на себя эту роль, и за целую империю она не согласилась бы, чтоб Агата могла подумать, что обязана своим счастьем ей.