Ужасный ребенок

Гайченко доналадил и, не слушая сквернословившего Ипатыча, двинулся в душевую. Он взял под мышку новенькую картонную коробку и вышел из проходной, где непристойно громко спал дедушка Константин Макарыч. Мысли Гайченко были так заняты происшедшим, что он просто по инерции завернул в «Ласточку».

— Вано! — заорал из угла Филипп, который был, собственно, не Филипп, а просто похож на артиста Филиппова. — Наконец-то. Только твоего карбованца не хватает...

Гайченко молча свернул к буфету и спросил минеральной. Если бы «Ласточка» вдруг оторвалась и полетела в Крым, если бы вошел в нее сгоревший прошлым летом от политуры экономист Адик Шпринц, то и тогда Филипп не был бы столь потрясен. А Колька Булгахтеров, куривший украденную где-то сигару, прохрипел:

— Правду говорили, что не человек он стал... Ящер ты! — с ненавистью продолжал Колька. — Моллюск...

— Может, он теперь еще в очках ходить будет? — подхватил Филипп. — И в шляпе?

Гайченко вынул из коробки ярко-зеленую велюровую шляпу с длинными полями и, надев ее, прошелся мимо дружков, которых словно приклеили к стульям.

— Пресмыкающий! — крикнул вслед Булгахтеров и швырнул в Гайченко сигару. — Теперь не попадайся...

Гайченко прибавил шагу, так как к ужину ждали любимого тестя. Тесть уже скучал за богато накрытым столом.

— Ну, здравствуй, — обрадовался родственник. — Привет тебе. Рад, что ты бросил твою пагубную привычку. Но сегодня можешь! За столом — не за углом. Немного, а должен: по случаю исцеления.

Гайченко деликатно отказывался, тесть же настаивал и даже начал нервничать. Тогда Гайченко ойкнул и сказал, что у него — печень.

— И на столе печень, — багровея, сказал тесть. — Ты не придуривайся. Ишь, загордился, родни не знает... Да ты меня уважаешь в конце концов?

Тесть кинул салфетку на пол и пошел одеваться. Супруга Гайченко ринулась за папашей и оттуда крикнула:

— Эх, ты! Уважить папу не можешь... Нет более нам их родительского благословения. И деньги за «Рубин» велят отдать.

Гайченко плюнул и выпил.

У этой истории два конца. Все вернулось. Гайченко пропьянствовал две недели, с помощью Филиппа пропил телевизор, и, когда Ипатыч предложил опять лечь полечиться, Гайченко с ужасом вспомнил глаза главврача Марии Григорьевны и сказал:

— Лечиться?.. Ни-ни!.

Нам очень жалко стало работягу Гайченко, и мы рассказываем о другом конце. Поздней ночью, в шляпе, не раз скомканной Булгахтеровым, Гайченко постучал в двери больницы. К счастью, дежурившая в ту ночь Мария Григорьевна впустила Гайченко, не ругаясь, дала снотворные порошки и утром сказала:

— За срыв я вас осуждаю, Иван Васильевич, а то, что вы все-таки пришли, это очень хорошо. Я в вас верю. Только теперь лечитесь и не выплевывайте таблетки, которые вы прятали раньше под язык...

Таблетки он глотал по-настоящему, хотя и с омерзением, и вышел из больницы другим человеком. И когда на праздничной массовке, на полуострове Зеленого Коленвала, к нему, задевая за кусты, как пробитый стрелой лебедь, приковылял сам предзавкома Аникеев и сказал:

— Не хочешь со мной выпить, да? Ну, я вижу, брат, что ты меня не уважаешь...

Иван Васильевич Гайченко, наладчик высшего разряда, мастер золотые руки, умница, семьянин, посмотрел Аникееву в глаза и сказал:

— Верно, сейчас не уважаю. Извините, конечно. Ни-ни!

Принципиальность

Всем, в том числе и вам, известно, что канун Нового года — это время надежд. Нам свойственно уповать на то, что наступающий период принесет счастливые изменения в работе и личной жизни. Сам я, являясь материалистом, все-таки верю в одну безобидную примету. Мне кажется: весь новый год пройдет именно так, как ты будешь вести себя в ночь на первое января.

Перед наступлением этой ночи я решил стать принципиальным. «Довольно, — подумал я, — всякого кумовства и протекционизма. Хватит семейственности и низменного пресмыкания перед родственниками и друзьями».

Я закрыл ставни овощной палатки, где работаю заведующим, и сел на табурет отдохнуть от напряженного предпраздничного дня. Не прошло и минуты, как в служебную дверь сильно застучали.

— Открывай, браток! — закричал хриплый радостный баритон. — Пошто так рано закрылся?

«А га, — возликовал я. — Это дед Петя, проныра и доставала. Ну погоди! Сейчас я тебе покажу такой характер, продемонстрирую такую качественно новую линию поведения, что ты только ахнешь!» С этими мыслями я впустил деда в лавку. Но только на порог, закрыв дальнейшее продвижение своим телом. Я нахмурил брови и скрестил руки на груди. Очевидно, я был страшен, так как дед ошарашенно спросил:

— Что с тобой? Зачем ты так руки держишь? Кстати, — без малейшей паузы продолжал он, — Боря говорил, что ты получил партию отборных мандаринов. Не мо...

— И не проси, — сказал я. — Отныне здесь нет места либерализму и мягкотелости.

Когда бы в лавке раздался вулканический гром, когда бы за моей спиной вдруг появился сам футболист Блохин, и то дед не так поразился бы. Некоторое время он стоял с выпученными глазами и разинутым ртом, а затем вылетел прочь и побежал по улице, часто оглядываясь в мою сторону.