Ужасы льдов и мрака

В 10 часов вечера мы встали из-за стола, и господа с «Белого медведя» вернулись на свой корабль, а я записал эти строки и лег в постель.

Отто Криш

20 августа во льдах наметились кой-какие изменения – судя по всему, нам удастся продолжить плавание; поэтому на следующий день мы поднялись на борт «Исбьёрна», чтобы попрощаться с графом Вильчеком, командором бароном Штернэкком, профессором Хёфером и г-ном Бургером. Прощание было необычное. Если у людей, и без того отлученных от остального мира, разлука возбуждает более сильные эмоции, нежели всегда, то здесь она не могла не вызвать глубочайшей растроганности… Мглистым днем при свежем норд-осте мы под парами прошли мимо «Исбьёрна» на север; скоро «Исбьёрн» утонул в тумане, скрылся из глаз… Во второй половине дня мы очутились в полынье (окруженное льдами открытое водное пространство, пруд среди моря. – Прим.); но уже следующей ночью и здесь сплошные ледовые барьеры преградили нам путь.

Юлиус Пайер

22 августа нас окружает сплоченный лед, в 4.30 утра гасим топки и ждем подвижки льдов, начинается сильный снегопад… Нынче сдохла от заворота кишок одна из двух наших кошек.

Отто Криш

Ждать. Дни. Недели. Ждать. Месяцы. Годы. Ждать до отчаяния. Ледяная ловушка больше не откроется. Никогда. На сороковой день после выхода из тромсёйской гавани застывшее море обступает «Тегетхоф» со всех сторон. Открытой воды нет нигде. «Тегетхоф» уже не корабль, а хижина, зажатая льдинами, убежище, тюрьма. Паруса – бестолковые тряпицы. Паровая машина – балласт. Штурвал – нелепость. Запись ледового боцмана Карлсена в вахтенном журнале сообщает координаты блокады: 76°22' северной широты и 62°3' восточной долготы. Выпавший снег был мелкозернистым и твердым.

Отныне они дрейфуют на льдине, на ледяном острове, который то уменьшается, то растет, а сердце у него деревянное – их корабль, они дрейфуют в слепящую пустоту, затем в сумерки полярной ночи, во тьму, на север, северо-восток, северо-запад и опять на север – целиком во власти совершенно неведомых морских течений и ледовой пытки. Они уже никуда не направляются. Все подступает к ним само, идет навстречу – два года, из которых более восьми месяцев солнце не восходит; заброшенность и страх; стужа такая, что теплые шерстяные одеяла примерзают к обледенелым стенам кают; одышка легочных заболеваний; обморожения, грозящие смертельной опасностью, которую корабельный врач Кепеш может отвести только мучительной ампутацией; цинготные разрастания десен, которые они срезают друг другу ножницами, прижигая раны соляной кислотой; в конечном итоге бред и отчаяние.

Но страшнее всего им покажется яростный войльдин – во время первой зимовки они то и дело с оглушительным скрежетом и визгом вгрызаются одна в другую, громоздятся высоченными торосами, грозя раздавить «Тегетхоф». При таких сжатиях команда будет сидеть в трюме среди мешков с аварийным запасом и ждать предупредительного окрика вахтенного: Уходите! Уходите! Ваша жизнь в опасности! – а уж тогда скорей за борт, в потемки, на лед, где из зияющих трещин, клокоча, выхлестывает черная вода. Потом все успокаивается, воды больше нет. Наваждение.

Впрочем, что, в конце концов, значат все лишения и муки по сравнению с бессмертием первооткрывателя или – если стать на позиции команды – по сравнению с постоянно растущими наградными и жалованьем? И что значит мрак полярной ночи по сравнению со световой феерией арктического неба? По сравнению с полуночным солнцем, что благодаря преломлению лучей является в туманной дымке пяти– и даже шестикратным? По сравнению с хрупкими миражами, с огромным мерцающим венцом вокруг луны и зыбким блеском северного сияния, впервые увидев которое матрос Лоренцо Марола падает на колени и начинает громко молиться?