Ужасы старого кладбища

При жизни этот чертяка был весьма недурен собой. Раздалось несколько неподдельных и гораздо больше притворных всхлипываний; в основном же собравшиеся ограничивались тем, что бросали на мертвеца любопытный взгляд и тут же принимались шепотом делиться впечатлениями. Стив Барбор задержался у гроба: он долго и пристально всматривался в неподвижное лицо, а затем отошел, покачав головой. Семенившая следом его жена Эмили вполголоса сказала, что Генри Бельмоуз зря так уж нахваливал свою работу, вот и глаза у Тома опять раскрылись, хотя в начале панихиды они были закрыты: она сама видела, потому что стояла рядом. Глаза, однако, и впрямь казались живыми — и это через два дня после смерти; обычно так не бывает.

Дойдя до этого места, Фред Пек обыкновенно умолкает, словно не желая продолжать. А слушатель уже и сам улавливает, что дальше будет что-то неприятное. Но Пек успокаивает внимающих ему, заверяя, что все кончается не так страшно, как любят изображать рассказчики. Стив, и тот не дает воли своему воображению, ну а дурачок Джонни, естественно, не в счет.

В хоре плакальщиц была одна чрезмерно впечатлительная старая дева по имени Луэлла Морс — пожалуй, по ее-то милости события и приняли неожиданный оборот. Проходя вместе с остальными мимо гроба, она задержалась дольше всех, за исключением четы Барбор: хотела, как и они, разглядеть покойного получше. И вдруг ни с того ни с сего Луэлла пронзительно взвизгнула и упала без чувств.

Тут в комнате конечно же поднялся страшный переполох. Протиснувшись сквозь толпу к Луэлле, старый лекарь Пратт попросил принести воды, чтобы попрыскать ей на лицо; меж тем любопытствующие напирали на них со всех сторон — посмотреть на плакальщицу и заглянуть в гроб, а Джонни Дау принялся потихоньку напевать: «А он про все знает, знает; а он все слышит и все видит; но его все равно закопают». Но к его бормотанию никто не прислушивался — разве только Стив Барбор.

Очень скоро Луэлла очнулась, но так и не припомнила, чего именно испугалась, и только беззвучно повторяла: «Он так посмотрел… так посмотрел…» Однако остальные ничего у покойного не заметили — какой был, такой и есть. Вид, правда, жутковатый: глаза раскрыты, на щеках румянец.

А затем взгляду изумленной толпы открылось нечто такое, отчего все на мгновение забыли и про Луэллу, и про покойного. На полу лежал, силясь сесть, Генри Бельмоуз; очевидно, в суматохе его сбили с ног. Похоже, внезапное всеобщее возбуждение и толкотня повлияли на него самым неожиданным образом. Его лицо выражало дикий ужас, а взгляд становился тусклым и безжизненным. Голос у него почти пропал, из горла рвались трескучие хрипы, в которых явственно слышалось отчаяние.

«Домой меня, скорее; отнесите и оставьте. Снадобье, что мне случайно попало в руку… влияет на сердце… я живой… вы не думайте… это снадобье действует — ну несите же меня домой… а потом ждите… Я очнусь, только не знаю когда… в это время я буду все видеть и слышать… учтите, я не умер, я…»

Старый лекарь пробрался к Генри, когда тот затих на полуслове. Он пощупал пульс, долго вглядывался в неподвижное лицо и наконец покачал головой: «Медицина бессильна — он скончался. Сердце отказало — видимо, виновата попавшая ему в руку жидкость. Я даже не знаю, что это за вещество такое».

Все присутствующие словно оцепенели. В доме покойника новый покойник! И только Стив Барбор напомнил остальным вырвавшиеся с последним хрипом слова Бельмоуза. А действительно ли Генри мертв? Ведь он же предупредил, что на вид может показаться мертвым. И не лучше ли будет, если лекарь Пратт еще разок осмотрит Тома Ловкинза перед захоронением?

Кинувшись на грудь Бельмоузу, словно преданный пес, дурачок Джонни заскулил: «Не закапывайте его, не надо! Никакой он не мертвый. Он — как тогда теленок священника Левитта; как собака этой Лайдж Гопкинс — он их тогда накачал из шприца. У него такая вода есть: накачаешь ею человека — и тот как мертвый делается, а на самом деле живой! С виду мертвяк, но все видит и слышит, а на другой день встает как ни в чем не бывало. Не. закапывайте его. — он же сам себя не откопает, когда очнется под землей! Он такой добрый — не то, что Том Ловкинз. Чтоб этот Том всю крышку исцарапал, чтоб у него глаза повылазили до того, как совсем задохнется…»

Но никто — кроме Барбора — не обращал на беднягу никакого внимания. Да и к словам самого Стива народ, судя по всему, остался глух. Вокруг царила полная неразбериха. Старый лекарь производил окончательный осмотр тела, бормоча что-то, о бланках свидетельства о смерти; елейный Эльдср Атвуд призывал позаботиться о новых похоронах. Со смертью Бельмоуза по эту сторону от Ратлснда не осталось больше гробовщиков, нанимать же городского — целое разорение; а не бальзамировать тело Бельмоуза тоже нельзя: на дворе июньская жара — всякое может случиться. И решить окончательно некому: ведь ни родных, ни близких Бельмоуза здесь нет; этот труд могла бы взять на себя Софи — но Софи осталась в другом углу комнаты и молча, неотрывно, словно оцепенев и обеспамятев, глядела на гроб, где лежал ее брат.