Уже и больные замуж повыходили

Впрочем, в эти три дня он кое-как убедил меня, что нам пора расстаться. Мы жили в одной комнате как брат с сестрой. Я возвращалась в Москву поездом (на самолет не хватило денег), тупо смотрела на уплывающие пейзажи. Мне чудилось, что вот-вот начнется землетрясение, ядерная война или эпидемия холеры, и я ожидала общей беды даже с некоторой радостью.

А потом началось изживание любви. Чтобы замаскировать боль, я даже завела роман со страшненьким Петей. Он оказался хорошим малым, но что из этого? Мужчины всегда чувствуют в женщине непережитую любовь и всегда пасуют перед этим противником. Помощник в уничтожении чувства лишь один – время.

Прошло три года. Я все-таки иногда «как друг» позванивала Юре. Он тяжело пережил смерть Карины – несчастное животное сдохло от заворота кишок. Утешился он после того, как завел новую собачку – Сабину.Как-то мы выпили на работе по случаю чьего-то дня рождения. Разговорились. И одна женщина из музыкальной редакции рассказала нам историю своей любви. Они встречались каждое лето в Крыму, он жил в санатории, она снимала койку в частном секторе. На свидания лазила через окошко, боясь разбудить хозяйку. Годы проходили в предчувствии, предвкушении трех крымских недель – вся остальная жизнь представлялась сном, наваждением. Ну она почти бредила им – безумная страсть, любовь до кончиков пальцев. И вот в последнее лето она выбиралась, как обычно, в окошко и зацепилась подолом платья за раму. И пока она освобождала ткань, пока решала, стоит ли ей зашить прореху или идти так – в темноте все равно не видно – с ней случилось чудо. Женщина вдруг поняла – ничего еще не было. Она как бы вернулась на много лет назад, к камню на распутье. Прямо пойдешь – полюбишь. И она прозрела – зависимости от его капризов, желаний, настроений у нее больше не будет. Самая большая любовь к жизни – любовь к свободе. В окошко, естественно, она не полезла... И пока я слушала ее рассказ, – Эллочка обвела нас повлажневшими глазами, – я почувствовала: все! Все прошло. Я выздоровела навсегда. Никаких тайн нет. Есть обман природы, которому не стоит потакать. И есть удовольствие... – Рассказчица потянулась, захрустев суставами, и закончила с оптимизмом: – Например, полежать с вами на пляже и потрепаться о делах минувших дней.

Мы шумно задвигались, меняя положение тел под солнцем. Диск стоял высоко над нами и ровно посылал ультрафиолет. Хотелось пить.

– Да, – сказала Рая, – крутая история. Интересно было бы поглядеть на твоего Юру. Что он там за фрукт... Ты-то у нас девушка видная, – она ободряюще похлопала Эллочку по крепкому бедру, – турки от тебя без ума.

– Не говорите, – оживилась дикторша, – дикая нация! Вот вчера...

– Пойду пройдусь, – перебила я их. – К морю хочется

.

Я шла по пляжу и удивлялась обыденности, которая прежде не бросалась мне в глаза. Курортное солнце, голые тела, грязный, истоптанный тысячами праздных ног песок. И само море казалось теперь просто соленой водой синего цвета. Но чем больше я стояла на берегу, тем больше пропадало впечатление от Эллочкиного рассказа. Солнечные блики прыгали по легким волнам, сбивались в золотые стада у горизонта, шли и шли вдаль без отдыха и сожаления. Ветер нес запах бескрайних, никогда не виданных мною просторов. Вечное море, большая вода...

Здесь, на чужом турецком берегу, я мечтала только об одном – прожить меньше, чем моя любовь.

Дерево

И дерево, и человек не помнят своего рождения.

Была весна, летели птицы, шли облака, таяли снега, пахло землей. Много лет с тех пор прошло. И весной, опять же, гостил у меня дядя, Федор Иванович.– Знаешь, – говорил он мне, – приезжаю я сюда раз в год, на Пасху. Ну, могилки оправить, все как положено. И ведь не из-за могилок, сукин сын, еду (дядя уже порядочно выпил и рассказывал всхлипывая). Весной дурею совсем – тянет понюхать землю, чернозем наш. Запах зовет страшно, голова кружится. Маша (жена) пихает пилюли, говорит, что авитаминоз. Фармацевтка! Слушай, какой к ... (дядя интимно, доверительно, словно к другу, склоняется ко мне и вставляет в рассказ крепкое словцо) авитаминоз?! Я же мальчишкой бегал, помню грязь теплую, борозду, земля – жир; семена – ячмень там, пшеница... Нет, ты понимаешь? – Дядя крепко вцепляется мне в плечо и продолжает со слезой в голосе, вкусно дыша водкой: – Сынов у меня нету, дом продал на бревна, живу с Машей... Имею я право раз в год приехать, походить по своей земле, а? – агрессивно возбуждается Федор Иванович. Беседа наша становится все более сбивчивой, дядя пьет, уже не закусывая, и, в конце концов, забывается прямо за столом буйным, со всхрапами и злым бормотанием, сном.