Ужин моего таракана

Страх заорал и вцепился мне в сердце. Оно стало ледяным камнем и ухнуло, не переваренное, куда–то в прямую кишку. Если меня сейчас как следует напугать, то я в прямом смысле стану бессердечным. Гроза любого худющего эзотерика — это обыкновенное быдло, которое не знает, что такое метафизика, Гегель и Литвак, но умеет начистить рыло.

— Все было не так…

— Значит это ты, сука!

Меня много раз били. Отец, не зачехляющий свои кулаки на протяжении всего моего детства. Мать целую жизнь принимала меня за пыльный клетчатый ковер, стараясь выбить из меня всю дурь. В школе, парни обманутых мною девиц, старались рассчитаться за поруганное честолюбие. Мое устремление к магии и было вызвано тем, что негодный физически человек ищет в ней определенную защиту.

— А у тебя проблемы со зрением?

Гопник несильно, но неожиданно толкнул меня, и я споткнулся о подставленную ногу тела с четками. Я только и успел, что инстинктивно наклонить голову к груди, чтобы не грохнуться затылком об асфальт и не добавить в общую картину мира малинового сиропа.

Меня избивали долго, с оттягом, стараясь расплющить нос и пах. Было больно, но физические неудобства не имеют значения, когда душой ты постигаешь истину. Никакими ударами из меня не выбить это ощущение. Меня бьют, а я смеюсь, не думая о том, чтобы ответить.

Вот она — подлинная сила.

Или это я дурак?

* * *

Из–за недоразумения я попал в детскую больницу. Можно было списать это на случайность, а может ординатор приемного отделения был буддистом и флегматично решил, что все люди суть есть дети. Тем более стоит знать, что случайности не случайны, а каждый настоящий буддист начинает новую жизнь с веревки и мыла.

У меня оказалось сломанным ребро. Внутри все горело, ныло и мне казалось, что человеческая сущность до сих пор недооценена, особенно то, что может быть извлеченным из неизведанных глубин человека — это мысль и дерьмо. Я исходился обеими этими субстанциями.

Днем дерьмом, а ночью снами.

Осознанное сновидение постоянно ускользало от меня, и я раз за разом просыпался на жесткой больничной койке. Я пытался во сне сконцентрироваться на стороннем предмете, а потом на части своего тела, чтобы войти в состояние осознанного сновидения, но меня тут же вышибло в реальность. Что же, приходилось привыкать к новой обстановке. Где бы ты не находился, не теряй наблюдательности.

Со мной беседовали из полиции, и я, к их радости, отказался писать заявление. Справедливое возмездие придет к напавшим на меня упырям. Хотя, похоже, это как раз ко мне пришла заслуженная кара. На прощание полицейский сказал, что мой случай попал в новости, чем хотел меня немало удивить, но я безразлично пробурчал:

— Бывает.

Двум мальчишкам, моим соседям по палате, сделали обрезание. Они не были семитского корня, но это не спасало их от участи каждый божий день макать свое трудовое орудие, замотанное в бинты, в баночку со слабым раствором марганцовки. Я называл этот ритуал «Купанием фараонов».

Я еще раз убедился, что воздержание это повод не только для душевной гордости, но и телесной пользы. Инфекция, скопившаяся от ранних мастурбаций под головкой полового члена, могла раньше времени превратить их в евнухов.

Сосед по палате, злым умыслом избежавший детского отделения, плакал целыми сутками. Это был мальчик, лет восьми на вид, пребывающий в том потерянном состоянии маленького человека, когда он чувствует себя брошенным матерью. У него на шее болтался обыкновенный, зеленый целлофановый пакет. В нем лежал сотовый телефон. Мальчик ходил по больнице с шуршащим пакетом на шее и рыдал так громко, что медсестры не забывали на него материться.

— Где моя мамочка?!?!

Я наблюдал за Вовой, проводя нехитрые опыты. Когда ему будет лет пятнадцать, он будет думать, что ненавидит свою маму. Именно так — будет думать, что ненавидит, отдавая дань гормонам и модным друзьям, у которых, как те говорят, уже есть девушки. Потом, быть может, он ее оттолкнет или с досадой скажет, что она «ничего не понимает в жизни». И будет стесняться матери, когда приведет знакомиться к ней свою будущую жену, а мать поставит на стол такие несовременные соленые огурцы.

А пока Вова еще ребенок, который всеми силами цепляется за этот прозрачный, как юбка медузы, полиэтиленовый пакет, соплей висящей на его шее. Этакий пионерский галстук двадцать первого столетия. Я видел, как ему его повязала мать. Лицо мальчика застыло в какой–то греческой маске трагедии. Ошпаренное слезами лицо, вздернутое куда–то вверх. Взгляд, протыкающий пустоту. И все, ради чего он живет в этом мире, это судорожные всхлипы в черную телефонную трубку, которую он дрожащими руками достает из зеленого пакета, висящего на шее. Его лицо — залитая водой палитра художника, когда он, приблизив телефон почти к самым глазам, так, что сизая влага заливает экран, набирает по памяти мамин номер.

— Мама!