Ужин в раю

Но на этот раз я всё-таки смог получить от него ответ. Возможно, он просто понял, что я не пойду с ним дальше, не получив предварительно от него нужного мне объяснения. Я не поверю ему до конца. Все его чудеса, фокусы и проповеди не смогут окончательно развеять моих сомнений, не смогут убедить меня в том, что я действительно имею дело с ангелом, а не с душевнобольным человеком. Ему нужна была моя вера. И я ему был нужен. Очень нужен.

— Зачем? — собравшись с силами, он погрузил руки в воду по локти и, зажмурив глаза, зашипел так громко и резко, словно с большим трудом сдерживал самые отчаянные ангельские свои ругательства.

— Зачем? — повторил он, вновь поднимая руки и стряхивая с них капли. — Ох, нет… На берег пойду…

И, вновь превратившись в голенастую (но отчего то волосатую) цаплю, зашлёпал к берегу.

— Тут, знаешь ли, особая логика. Да не ухмыляйся ты, послушай сначала. Нет, я прекрасно знаю все твои возражения. И заранее зная то, что ты хочешь мне сейчас сказать. Дескать, у каждого убийцы своя, особая логика. У инквизиторов — своя, у тюремщиков и палачей — своя, у маньяков — своя, у террористов — своя, у жандармов — своя. Но это не логика. Это просто некий набор слов для самооправдания. И слова эти ничего в конечном итоге не объясняют, не определяют истинную цель творимого над жертвой насилия. Ой, руками помашу! Согреться надо…

И он так резво запрыгал вокруг меня, что песчинки полетели мне в лицо.

Ощипанный… Да, именно такой образ представился вдруг мне — ощипанный ангел, пытающийся взлететь. Взлететь и вернуться на небо. Он машет руками потому, что у него нет больше крыльев. И отчаянно подпрыгивает. Но всё бесполезно. Он остаётся на земле.

И продолжает свой рассказ.

— А истинная цель подобных поступков у всех одна. И не зависит она ни от образования, ни от воспитания, ни от социального положения, ни от религиозных или политических убеждений. Нет! Вовсе нет! Единая, вечная, непреходящая цель всей этой людской породы от начала времён и до сего дня — совокупиться с жертвой. Да, совокупиться! Именно в том и состоит особый, сокровенный смысл насилия. Насилие — это частное проявление любви. А Бог есть Любовь. Так ведь сказано в Библии? Я надеюсь, ты читал эту весьма увлекательную и поучительную книгу?

— Да так, в отрывках…

— В отрывках? О, это не так уж плохо! Но хоть сказки в детстве ты читал полностью, от начала и до самого их конца?

— Сказки… Да, сказки, конечно, полностью…

— Ну так в сказках же Добро всегда побеждает Зло! Это то ты знаешь, я надеюсь?

И, подпрыгнув, он взмахнул ногой так резко, что едва не заехал мне по подбородку.

— Ох, хорошо! Тепло сразу стало. Может, тоже попрыгаешь? Или гимнастикой займёшься?

— А я не замёрз пока. Да и одеваться уже скоро надо… Так что там с добром и злом?

— А, это… Добро, конечно, всегда побеждает. А что такое добро? Это и есть Любовь. Это высшее проявление воли Господа, это лучшее и самое явное доказательство Его существования. А если насилие — это одно из проявлений Любви, то насилие является проявлением воли Господа…

— Ерунда какая то! Насилие, убийство…

— Вот! — торжествующе воскликнул ангел. — Я же предупреждал, что здесь действует особая логика. Логика, абсолютно свободная от примитивных, плоских стереотипов, которыми напрочь забито земное твоё сознание. И если бы не благородное и смелое твоё желание избавиться от лгавшего тебе разума — я бы и не пытался изменить хоть что-то в тебе. Я бы с чистой совестью оставил тебя подыхать в очередном тупике твоего лабиринта. Но я спас тебя. И ты сейчас живешь. А в лабиринте догнивает сдохший твой разум! И я уверен — ты способен меня понять! Я уверен!

И, прекратив прыжки свои, он нагнулся и протянул мне руку.

— Восстань, смертный! Давай одеваться, ехать пора. Я тебе по дороге доскажу…

Небо тяжелело и опускалось всё ниже и ниже.

Вслед за светом, уходящим на запад, с востока подходила тьма. И на захваченной её части неба одна за другой загорались белые звёзды.

Свет луны, сначала бледный, слабый, почти незаметный, фокусируясь, становился всё ярче, резче, пронзительней. Отфильтрованный ночною тьмой, он был чист. Стерилен. Мёртв.

Печальное время поздних сумерек. Исход дня, который для меня оказался слишком долгим. Мне до сих пор кажется, что я его так и не пережил.

Мы брели по узкой, едва протоптанной тропинке.

На полпути к машине, когда мы поднялись уже до самого верха полого откоса, что шёл от реки к краю возвышавшегося сплошною чёрной стеной леса, вновь со спутником моим (и в который раз уже за то короткое время, что я его знал) стало твориться что-то странное.

Он (как и ранее днём) стал трястись, взмахивать руками и нараспев бормотать свои заклинания.