Ужин в раю

И капли стучали по листьям. И листья, расцвеченные красным закатным небом, и листья, наполненные жёлтым медовым летним солнцем, подрагивали чуть заметно, как будто стряхивали с узорчатых краёв своих холодную осеннюю влагу. Но тепла в них становилось всё меньше. И краски их тускнели и исчезали под слепым бледно-серым покровом тронувшего их октябрьского холода.

«Пойдём домой…»

Дождь заливает костёр. Угли шипят рассержено. Белый дымок вьётся над горело-чёрным кругом.

«Пойдём… На электричку бы не опоздать…»

— Она сказала, что ты уйдёшь от меня. Ты ей говорила…

— Конечно уйду! Теперь уж точно уйду. Тебе просто наплевать на меня. На мои чувства. На всё, что у нас есть. Для чего я тебе нужна? Что было кого мучить? Или тебе самого себя мало?!

— Ради тебя… Слышишь? Только ради тебя я всё это терплю. Весь этот идиотский, бессмысленный, бесполезный мир. Вот эту вот жизнь! Эту вот!.. Хорошо, давай. К мамаше своей стала бегать? Давай! Замечательно! Вон? Да, убирайся! На здоровье!

— С тобой вообще невозможно… Ну зачем… Даже теперь, когда можно было бы всё спокойно… Ужинать могли бы спокойно… Ну что?! Что?! Ты же больной человек! Больной! Ты же превратился в психопата. Ты бредишь уже наяву.

— Я нормален.

— Все психи так говорят. Все, до единого. Ты на себя посмотри. Подойди к зеркалу и посмотри. Больной человек! У тебя глаз почти не осталось. Пустота одна, смотреть страшно.

— А кто виноват? Не ты ли с идеями своими? «Давай просто жить… как нормальные люди… надо успокоиться… дом… работа» Где он, этот дом? И где она, эта работа? Четыре года усилий — и к чёрту. Ноль в результате. Ноль! Я же был избран! Отмечен! Вознесён! Мне в детстве святые снились…

— Замолчи! Я прошу тебя!

— …Мне был заповедован мир! Вселенная!

— Идиот! Я не могу больше слушать твой бред!

— Я был покрыт серебристым плащом! Я скакал на единороге! Господи, какими идеями, какими идеями я был полон! Любовь, милосердие, всепрощение… Чушь! Я же точно, точно знал, как заставить этот мир исчезнуть. Как заставить людей загрызть друг друга насмерть. Как заставить их возненавидеть друг друга. Той ненавистью, которая сейчас им просто недоступна. Я создал совершенную ненависть. Идеально чистую. Без малейшей примеси. Ненависть, которая существует сама по себе. Не нуждается ни в каких обоснованиях и оправданиях. Ненависть, которая питает сама себя. Это же совершенное оружие! Я был на пороге величайшей власти!

— Ты был на пороге дурдома. Ты ещё в институте какую-то дрянь пробовал. И мне пытался подсунуть. Говорил об изобретённом тобою средстве. Очищение сознания… Иллюзии… Шарлатан! Ты же захлёбывался своими речами! Ты был несчастный, маленький, озлобленный на весь мир человек. Что ты за бред ты тогда нёс? Непрерывно болтал что-то о власти, бессмертии… И мести, мести, мести! Ты всем готов был мстить, всем! Почему? Ради чего? Ты и сам не мог толком объяснить. Но у тебя тогда были глаза. Несчастные и добрые глаза. Как щенок… запуганный, дрожащий щенок. Он тявкает, а его хочется взять на руки. И согреть. Я думала — твои слова… Это просто самозащита. От мира. И самого себя. Я думала, что смогу тебя отвратить… спасти… Бесполезно… Тебя не вылечить.

Она заплакала. Громко, навзрыд. Она закрыла лицо ладонями. Слёзы проступали между пальцами и катились вниз.

— Я устала! Невозможно… Я не могу больше! Я не могу смотреть на тебя! Ты же белый! Как мертвец!

Она не выговаривала — выкрикивала каждое слово. И слова эти, резкие, острые, безжалостные как будто резали, разрывали её изнутри.

Она повернулась. Побежала к входной двери.

Невозможно.

Это неправда! Она не права… Она не может уйти. Она не может бросить меня. Она не имеет права так поступать!

Я что — самый растленный человек на земле? Самый худший? Палач? Преступник?

За что мне это всё? В чём она обвиняет меня? В том, что я не такой как все? И не могу быть таким как все? Не могу слиться с общим фоном, исчезнуть, раствориться? Даже незаметный, даже самый ничтожный среди живущих в этом мире — здесь, на суверенной территории своей жизни я ещё кто-то, у кого есть имя. Душа. Сознание. Боль.

Здесь я — творец. Здесь, пусть только здесь будет создан мир…

Нет, не права! Нельзя так!

Потеряла голову… Слепота. Слёза застилают глаза. Она задела плечом косяк двери. Поскользнулась в коридоре… Старые тапочки. Старые, стоптанные домашние тапочки. Они вечно скользят по линолеуму. В них нельзя бегать. В них даже нельзя слишком быстро ходить.

Я кинулся вслед за ней.

Только не так! Не сейчас!

Куда она пойдёт? В слезах… в истерике… На улицу? Вот так и пойдёт? С обожённой слезами красной кожей вокруг глаз. Растрёпанная. Измученная. Беззащитная.

Нельзя же так! Нельзя!

Я схватил её за плечо.

Не надо было так делать. Нет, не надо. Я напугал её. Потом уже понял, что напугал… Потом…

Она попыталась оттолкнуть меня. Ударила меня по руке. Закричала. Забилась с истерике.

Я попытался зажать ей рот. Страх… Вдруг услышат?

Чёртов этот, мерзкий страх. Перед улицей. Перед соседями. А им то какое дело? Мы бы подыхали у них на глазах — никто и не взглянул бы. Разве только — обшарили бы карманы… На трупах.