Ужин во Дворце Извращений

Только тут он заметил, что голова его осталась ясной – такой же, как всегда, с нетронутыми памятью и личностью. Ба, его импровизация с болевой блокадой работала даже лучше, чем алкоголь, тем более что та, защищая от причастия, оставляла потом пьяным.

Эта мысль напомнила ему о пинте ячменного виски, спрятанной в клапане мешка, и он поспешно встал. Старательно изображая оглушенный вид, он побрел через поле к своей стае Соек.

Сестра Сью, не скрываясь, наблюдала за его приближением, но пастырь не поворачивался до тех пор, пока Ривас не оказался в нескольких футах от него. Только тогда он обернулся, держа в руках пинту виски.

– Ты быстро оклемался, – заметил пастырь.

Ривас отозвался на это глупой ухмылкой и смахнул со лба прилипшую прядь волос; при этом на лбу его остался мазок крови.

– А Мёрфи все во дворе играет, – тоном заправского ябеды протянул он, – хоть мамка звала его. – Отходя от причастия, чаще всего говорят именно такую ерунду.

– У тебя кровь идет, брат Боуз, – встревоженно сообщила сестра Сью, одновременно подавая пастырю знак, смысла которого Ривас не уловил.

– А? – Ривас покосился на окровавленный палец с видом, как он надеялся, безмозглого удивления. – Ба, правда!

– Должно быть, упал на какой-нибудь стеклянный осколок, – предположил пастырь. – Скажи-ка, брат, что это? – Он помахал в воздухе плоской бутылкой.

Ривас старательно наморщил лоб в мысленном усилии.

– Виски, – ответил он наконец. – Кажись, это мое.

– Было твоим.

Пастырь разжал пальцы. Бутылка не разбилась, упав на землю, но удара тяжелым каблуком уже не выдержала. Ривас как мог постарался скрыть свое огорчение.

– Спиртное – другая вещь, которую мы вынуждены запрещать, – объяснил ему пастырь. – Тебе еще повезло, что она была непочатой, а сестра говорит, что подобрала тебя нынче утром трезвым. И все-таки и спиртное, и музыкальный инструменту одного новичка... – Он многозначительно покачал головой. – Так как все-таки тебя зовут?

– Джо Уили, – наугад выпалил Ривас. – То есть нет, извините, я хотел сказать, брат Боуз.

– А сколько тебе лет?

– Я... это... не помню.

Пастырь кивнул, потом улыбнулся,

– Тебе понравилось причащаться?

Ривас зажмурился и принюхался к запаху вылитого виски.

– Ода, сэр. Очень,

– Это хорошо, потому что я назначаю тебе особый режим. Большинство людей причащаются не чаще раза в день, но тебе мы позволим проделать это сегодня дважды – здорово, правда? Мне кажется, ты сможешь рассказать мне больше... после этого. Как тебе это нравится?

Ривас открыл было рот для ответа, но пастырь перебил его:

– Да, и мы позволим тебе на этот раз сидеть, чтобы ты больше не упал и не расшибся.

Ривас округлил глаза.

– Вот здорово, – сказал он, но тут же нахмурился и перешел на шепот. – А другие... они не будут завидовать?

– Нет. Это будет нашей маленькой тайной. Иди за мной.

Осторожно ступая по грязи, он провел Риваса к маленькой двери в стене стадиона. За ней оказались полутемный коридор и дверь с железной задвижкой.

– Извини, – сказал он Ривасу, – здесь нет ни окна, ни лампы. Но теперь ведь сам Господь Сойер следит за тобой, так что тебе нечего бояться темноты. Там есть стул – найдешь его и сможешь сидеть.

Ривас поколебался немного. Даже сейчас, подумал он, я мог бы заколоть его и удрать. Даже проще, чем прежде. Но опять-таки это лишит меня легенды.

Вот интересно, я и правда так хочу вернуть Уранию? До такой степени?

– Да, – вздохнул он и шагнул в комнату. Дверь за ним сразу же захлопнулась. Затхлый воздух подтвердил, что комната и правда лишена окон и мала по размерам. Должно быть, бывшая кладовка. Секундой спустя он услышал лязг задвигаемой щеколды.

После нескольких минут осторожных поисков его порезанный палец болезненно соприкоснулся с обещанным стулом, и он уселся. О'кей, сказал он себе, уговоримся раз и навсегда: тебе нельзя больше пройти ни одного этого чертова причастия. Даже думать забудь об этом. Если придется, я укокошу сойера... но, может, мне удастся засвистеть его, а потом растянуться на полу – так, придя в сознание, он решит, что уже причастил меня.

Он надул губы и насвистел в ритме пальбы первые шесть нот «Пети и Волка» – живой, задорной мелодии, звучавшей в этом месте совсем уже дико. Потом, довольный, уселся поудобнее и принялся ждать.

Ему вспомнилось, как он впервые обнаружил это особое свойство музыки вообще и «Пети и Волка» в особенности.