Узкая дорога на дальний север

И хотя Дорриго Эванс не был счастлив, он испытал самое неожиданное и огромное облегчение. Всего через какой-то миг он выберется из этой печки полкового управления, и больше не придется распутывать жуткую путаницу, едва не повязавшую его накрепко по рукам и ногам, которую Эми Мэлвани внесла в его жизнь, а стало быть, можно будет идти по жизни с Эллой Лансбери на своих условиях – прямо и честно. Он понял, что окажется свободен, больше не придется нестись по течению в потоке бурливой лжи и обманов, что он сможет всем сердцем посвятить себя такой задаче, как поиски любви с Эллой Лансбери. Так что впоследствии он никак не мог понять, зачем тогда сказал то, что он сказал, понимал только, что был искренен в каждом слове. Что одним предложением он отверг свободу, а с нею и разумную надежду на возведение любви.

– Я вернусь, – сказал Дорриго Эванс. – Когда это окончится. За тобой, Эми. И мы поженимся.

Он понимал: эта дорожка ведет к страданию и даже к проклятию. То, о чем секунду назад у него и мысли не было, теперь казалось неизбежным. Будто и не могло никогда быть по-другому: их встреча в книжном с дикой пляской пылинок, спальня с шелушащейся краской и ленивым колыханием штор от океанского бриза, жестяной ангар штаба, где жара, как в коптильне. Телефонный наушник так намок от пота, что соскальзывал с уха, и прошла секунда-другая, прежде чем он понял, что она повесила трубку и, возможно, не слышала ни слова из того, что он только что сказал.

Надо ее увидеть – он не мог думать ни о чем другом. Он должен ее увидеть. В одну из двух оставшихся ночей он как-нибудь выберется из казармы и договорится о встрече, чтоб они смогли поговорить.

– Разговор окончен, Эванс, – раздался голос за спиной. Обернувшись, он увидел штабного офицера 2/7-го с планшеткой. Мозг Дорриго в тот момент бешено работал, соображая, как выбраться из Уоррадейла без разрешения, где отыскать машину, где они могли бы тайком встретиться. – Эвакопункт 2/7 сегодня вечером грузится на поезд до Сиднея. По прибытии вас препроводят на судно, на котором вы выйдете в море. О конечном пункте будет сообщено где-нибудь посреди Тихого океана, будь он проклят. Вам приказано свернуть всю запланированную деятельность и быть готовым к отъезду в семнадцать ноль-ноль.

Мозг Дорриго тормознул, разболтанно шатаясь. Смысл сказанного начал доходить до сознания.

– Но я думал… разве это не в среду должно быть?

Штабной только пожал плечами. И сказал:

– Если вас интересует мое мнение, то будь я проклят, если оттого, что все пришло в движение, не станет легче. У вас еще пять часов. – Офицер повернул кисть руки и глянул на часы и прибавил: – А то и меньше.

И Дорриго понял, что, возможно, никогда больше не увидит Эми. И, зная это, понимал, что ему придется работать, оперировать, ложиться спать и опять просыпаться, а еще жить. Теперь же отправляться туда, куда не заведет его война, и ни единая душа не будет знать, что он носит в самой глубине своего сердца.

27

Ночью жаре, похоже, не было конца. Впрочем, и не так, как летом два года назад. Война уже плотно вошла в жизнь, семьи на пляже по большей части сидели без отцов, среди пьющих в баре военная форма теперь преобладала над костюмами и майками, а их разговор изобиловал новыми словечками, названиями мест, доселе неведомых ни в переднем, ни в заднем баре «Короля Корнуолла»: Эль-Аламейн, Сталинград, Гуадалканал. Шел одиннадцатый день жары, и в барах «Короля Корнуолла» было оживленно, как в День Кубка до войны. Человек, убивший жену кочергой, сваливал убийство на жару, а Эми только что вернулась домой раньше времени, порезав ногу об осколок пивной бутылки во время вечерней прогулки по берегу. Она обмыла ногу в ванной, забинтовала ее и зашла в комнату, служившую им гостиной, где нашла Кейта Мэлвани, склонившегося над радиоприемником, который он как раз выключил.

– Сейчас передавали отличный эпизод, – сказал он под мягкое замирание радиошумов. – Тебе бы понравилось.

Эми и впрямь это когда-то нравилось, но теперь ей стало уже невыносимо придерживаться мужниных домашних ритуалов, и не в последнюю очередь этого – молчаливого прослушивания его любимого еженедельного радиосериала (прерывался он только чирканьем спичек, да чавканьем раскуриваемой трубки, да еще собачкой, распускавшей слюни), и теперь она, как могла, старалась этого избегать. Ей ненавистны были и радиосериал, и мужнина трубка, и его старческие движения, вонь в воздухе, которую она выветривала каждый день.

Кейт уселся в кресло, Мисс Беатрис запрыгнула к нему на колени, тяжко дыша и пуская слюни, пока он набивал трубку. Все окна были распахнуты, но Эми все равно было душно после морского дыхания на берегу. Она села. Болела нога. Вечерний бриз долетал, но, похоже, только затем, чтобы усилить запах бриллиантина, въевшегося в салфетку на спинке кресла, еще больше разнести душок застарелого трубочного табака в обивке подлокотников и напомнить, как воняет немытая собака, отчего Эми всегда хотелось уйти куда глаза глядят, причем – навсегда.