Узкие врата

Подразумевался Неллин подарок – толстые носки-джурабы. Инга так и не сумела привыкнуть к промозглым межсезоньям, приходилось кутаться.

Когда-нибудь Инга все же попросила бы их всех убраться, но Серж завязал теплый разговор. Почему-то перешел на «вы». Они гуляли до ночной булочной, был первый час ночи, Серж со товарищи окончательно исковеркал Инге режим.

– Вы – народное достояние, уж простите за патетику. А живете в дерьме.

Видимо, дерьмо – это он и его чокнутые знакомцы. Далее, подвергнув краткой, однако безапелляционной обструкции образ жизни гениальной Инги, Серж вздохнул:

– Путь вам один – в подполье. Или за бугор.

Инга икнула от неожиданности.

– Кстати, пиво вам вредно, у вас намечаются глазные мешки.

Пиво Инга и так не пила, но решила не спорить. Куда смешнее было представлять балерину в подполье. В подполье балерина может только чахнуть. Разве можно танцевать «в стол»?!

Серж презирал пессимистические доводы.

– А как же Грета Гарбо? Она в расцвете славы удалилась с глаз людских, и в ее номере отеля даже не шевелилась портьера. И так тридцать лет. Горничные свидетельствуют.

Инге даже нравились парадоксальные аргументы. И беспардонные вопросы о детстве. Над головой у Инги открывалась черная воронка и засасывала ее через годы назад, назад в детдом, почему-то не к матери, а именно в казенную сырую кроватку к однообразному узору на наволочке из расплывшегося слова «Минздрав». Почему память наша, как шулер, меняет местами радости и печали, почему время слез мы храним с обреченной нежностью, перебираем, ворошим, мусолим эпизоды, хотим назад? Что за сила тянет за веревочку душу, как змея воздушного, почему «больно» означает «хорошо»?.. Приходило на ум, как однажды Инга сильно разболелась. Поднялась температура, под мышку ей сунули прохладный градусник, а в рот – металлический язык, чтоб разглядеть многострадальное горло, – в общем, обычные процедуры, но от них по вискам, по спине, по шее бежали приятные мурашки. Правда, ее обделили тогда вкусным пертуссином, но все равно блаженство. Заставили лежать, приносили три раза таблетки и две витаминки. Дали книгу про Гекльберри Финна. Сон смешивался с зеленой стеной и картиной с подсолнухами. Много позже Инга ломала голову, уж не с Ван Гога ли малевал безвестный оформитель? Прочие его художества, заполонившие коридоры, были неприметны, как паутина…

Впрочем, все снова сводилось к тому, что могло ведь пойти по-другому. Вот это призрачное «по-другому» Инга и любила до самозабвения. И почему-то объясняла Сержу. До него, так связно и истинно – никому. Разве что Матвееву, но с тем не так запросто. Стыдилась сиротских слезок. Старалась отредактировать свои мытарства, мол, мать далеко и больна, ездить не может… Тем более, а вдруг это правда и есть?

Серж, выслушав ретроспекции, мягко выворачивал к вопросу, от чего же сия секунда Инги не прекрасна? Как это можно достичь вершины, если не любишь ее?! Полчеловечества любят, но им не дано, а Инга брезгливо и нехотя – и на тебе! А что до Инги, так по ней вершина – она сама по себе промозглая, до нее добираешься, сжав челюсти до судороги, – это во-первых. А во-вторых, Инга еще только на предгорьях.

– Ну, это дело наживное, – легкомысленно махал рукой Серж.

И срывался на буколические пассажи, вспоминал свою пассию, у которой ягодицы вместо щек, – чтобы Ингу рассмешить… Еще один, после учительницы, уверенный в ее триумфе, словно ему дали почитать Фатальную книгу. Или просто все равно. Уверенность – спутник равнодушия. Проходил мимо и сделал одобрительный реверанс… Не исключено, что именно так проще накаркать удачу. Верь проезжему молодцу! Главное, чтобы он с тобой не задержался, не то счастливый сглаз его насмарку…

В Сержиных парадоксах и чепухе прорастают рациональные зерна. Подполье – существует. Подполье – условно говоря, потому что вроде как имеет право голоса, но вечно гонимо консерваторами. Прежде всего, это великий Якобсон. О нем можно только мечтать, но Инга даже и не мечтала, только теперь жадные расспросы Сержа раскалывают дремотную корку, под которой зреют шальные шансы и повороты с минуса на плюс.

Инга побаивается: от добра добра не ищут, от Большого Добра – маленьких трупп. Театр – мощная машина, в ее громадных лопастях мелкую дичь хоть и помурыжит, но не убьет. А филигранные мясорубки растолкут в момент. В театр ее взяли. В лучший театр мира, ведь так толковала Нелли, – а это необходимо и достаточно. А в другой театр – не лучший! – получается, надо проситься. Надо проделать опасное действие – предложить себя. Это категорически невозможно! Увольте Ингу от инициативы…