Узник №8

– Я научусь, – порывисто ответил узник. – Я обязательно научусь!

– Постарайтесь, – кивнул начальник тюрьмы. – Это немало поспособствует вашему продвижению по службе. Кстати, а где ваш фон Лидовиц? – вдруг как бы между делом спросил он.

– Мой фон Лидовиц? – не понял надзиратель.

– «Размышления о пустоте» я имею в виду, – улыбнулся начальник тюрьмы. – Книжка такая у вас была, помните?

– Ах, это… – надзиратель подошёл к лежаку, поднял томик, который использовал вместо подушки, протянул начальнику тюрьмы.

    Тот взял книгу, с задумчивой улыбкой полистал, долго и сосредоточенно разглядывал страницы пустоты, словно читал или прислушивался к немым и незримым строкам. Потом вдруг одним быстрым движением переломил книгу пополам, дёрнул, с треском разрывая корешок. Надзиратель охнул, выпучил глаза на происходящее и почему-то задрожал – то ли в жутком страхе от свершившегося у него на глазах святотатства, то ли в предчувствии того, что следующей в очереди на разрыв будет его душа.

    Начальник тюрьмы меж тем быстро и уверенно разодрал книгу на несколько тетрадок и отдельных листов, скомкал, сложил их кучкой на полу, присел, достал из кармана спички. Фыркнула и пыхнула серой одна. Занялся от жёлтого пламени верхний скомканный листок. Поначалу неуверенный, огонёк быстро оживился, метнулся, заплясал, пожирая строки, сжигая мысли, превращая их в серые и синеватые завихрения удушливо-острого дыма. Узник отметил для себя, что горящие мысли великого философа воняют ничуть не лучше любого брошенного в огонь бульварного романчика. «Вот она, тщета мысли человеческой!» – подумал он.

    Книга горела долго и дымно. Затхлый коридор не мог втянуть в себя через открытую дверь весь чад, поэтому надзиратель и начальник тюрьмы заливисто кашляли, зажимали рот и взмахами рук пытались хоть как-то разогнать повисшие в тусклом воздухе камеры едкие останки мыслей великого философа.

    Через несколько минут на полу оставалась лишь кучка чёрных, пожухлых и свернувшихся трупов, которые ещё тлели, испуская зловоние, и которые начальник тюрьмы двумя уверенными движениями ноги растоптал, превращая в лепёшку пепла.

– Вот же странно, – улыбнулся он, затоптав последнее слабое дыхание огня. – Казалось бы, пустота, а пепел – оставляет. Ну какой пепел от пустоты, скажите на милость? А вот поди ж ты… Странно и грустно, – поник он взглядом. – Никогда не сжигайте пустоту, господин надзиратель.

– Да, – кивнул бывший узник. – Да, вы правы, это очень печально.

– Грустно, – продолжал начальник тюрьмы, словно не слыша. – С каждой сожжённой книгой что-то уходит из этого мира, что-то он теряет – незаметное, быть может, но оттого не менее важное. Так же и с каждым человеком, покидающим сей бренный мир… Да, грустно. Ведь с этого момента в нашей жизни уже никогда не будет чего-то – чего-то, может быть, важного, красивого, очень нужного, но нелепой игрой судьбы обращённого в пепел. Мы лишились его, оно невозвратно утрачено, а нам и невдомёк.

– Какие грустные вещи вы говорите, господин начальник тюрьмы! – воскликнул надзиратель. – У меня мороз по коже.

– Надеюсь, это был не последний экземпляр великой книги.

– Да, – кивнул надзиратель. И неуверенно вопросил: – Но… но я не понимаю, зачем вы… Зачем?

    Начальник тюрьмы словно не слышал его робкого вопроса. Он смотрел на кучку пепла, ворошил его носком ботинка и сосредоточенно думал о чём-то своём.

– Знаете, – произнёс он через минуту, – знаете, господин надзиратель, в одну из наших долгих бесед профессор сказал мне: если когда-нибудь, юный друг, вы захотите сжечь мою книгу, не отказывайте себе в удовольствии. А вы непременно захотите, потому что пустота противна природе этого мира, она всегда стремится быть заполненной – как детская память, торопливо вбирающая в себя любое малозначительное происшествие, как девственное лоно, жаждущее наполнения мужским жизнетворным соком, как хладная камера, тоскующая по своему узнику…

    Начальник тюрьмы быстрым движением отёр набежавшую слезу и хотел было продолжать, но тут зашуршал и заскрипел между камнями стен песок времени. Потом явился ещё один странный звук: словно кто–то ступал по этому песку и бубнил себе под нос то ли песню, то ли молитву. И ещё – шорох, будто следом за неизвестным путником ползли десяток–другой самых разных змей. А за змеями два человека катили бочку, наполненную камнями. Видимо, этот последний звук – бочки – возник, когда стена за спиной явившегося ангела сомкнулась, как смыкается вода вслед за телом человека, выбравшегося на берег.

    Узник с удивлением посмотрел на пришедшего – он совершенно не видел причин для появления ангела. Меж тем как начальник тюрьмы только улыбнулся и приветливо кивнул посланцу божьему.

    Ангел постоял, озирая ползающие по камере дымные нити и завихрения, кашлянул и посмотрел в лицо надзирателю. Во взгляде его не было удивления и не было узнавания, будто форменная одежда настолько изменила узника, что узнать его в надзирателе стало решительно невозможно.

– Что-то не так? – растерянно спросил надзиратель.

– Не знаю, – пожал плечами ангел.

– Но зачем ты здесь?