Узник комнаты страха

Полный отчаянья и злости из-за ожидающей его пустой мучительной ночи, Цилицкий открыл дверь подъезда. Его окутал влажный, но теплый воздух, пахнущий старой подплесневелой древесиной, сырой штукатуркой и пожелтевшими обоями, рассыпающимися прямо на стенах квартир этого подъезда. С каждым этажом ему становилось все противнее идти дальше. И он уже решил отправиться обратно к себе домой, но услышал чуть выше какое-то неловкое шевеление. Следующее, что он ощутил, были мурашки, пробежавшие у него по шее с затылка на спину. Но любопытство, коварное любопытство, которое сильнее даже инстинкта самосохранения, которое часто и приводит человека к гибели, потянуло его дальше наверх.

Ступая с этого момента предельно осторожно, как будто разносившиеся по подъезду несколько секунд назад его отчетливые шаги могли остаться не услышанными, он поднялся на несколько ступенек и заглянул за поворот лестничного пролета.

На площадке на корточках, прижавшись спиной к батарее, сидела девушка. Выглядела она воистину олицетворением отчаяния. Осмелев, Виктор поднялся по ступеням и остановился напротив, возвышаясь над несчастной, как монумент, воплощающий силу и мужество. «Все же бывает полезно, – подумал он, глядя сверху вниз, – найти кого-то такого, кто унижен гораздо больше, чем ты».

– Ты в порядке? – осторожно поинтересовался он, уже чувствуя великодушное сочувствие к существу, зажатому в угол, но все еще опасаясь того, что вопрос навлечет на него самого, на Виктора, новые ненужные хлопоты, ибо инициатива, как он знал, наказуема: если предложишь помощь, то, скорее всего, придется обещание выполнять. – Але, гараж, все о\'кей?

– Нет. Все плохо! – буркнула девушка, не поднимая головы.

– И что же плохо? – поддался любопытству Виктор.

Какой-то кровожадный зверь внутри него ликовал от того, что кому-то еще хуже, и страстно хотел узнать, а насколько хуже? С другой стороны, великое Эго пискляво ныло, что «хуже чем у меня быть не может», а поэтому все претензии на обратное сразу попадали в разряд детского лепета, и Эго очень хотело убедиться, что оно победило.

Девушка, все так же не разгибая спины, подняла руку, желая, видимо, продемонстрировать Виктору то, что находилось в ней. Это был маленький пластиковый пакетик с чем-то похожим на табак.

– Что это? – замерев и боясь спугнуть волнующую щекотку где-то в районе желудка, спросил мужчина.

– Я замерзла. Я заблудилась. У меня нет денег и телефона, есть только трава. Я даже не знаю, откуда она взялась, но у меня нет ни гильзы, ни спичек. Жевать – не вставляет. Ну так как, по-твоему, это все достаточно хреново?

Цилицкий широко улыбнулся.

– Да, для тебя до сих пор это было достаточно хреново, – сказал он сразу повеселевшим голосом. – Почти так же хреново, как было у меня. Но мы встретились и наши «хреново», перекрестившись, превратились в «отлично».

– У тебя есть спички? – наконец подняла голову девушка, в ее голосе мерцала надежда.

Она была довольно милая. Аккуратная. Кажется, пьяная, но явно из интеллигентных, а не юная алкоголичка из районной братии. Виктор протянул ей руку:

– Пойдем. У меня и согреться можно. И поесть. И огонь я тебе гарантирую.

– Уу! Я страшно хочу есть! А что у тебя еще есть?

– Еще есть кетамин, но он, увы, не у дел – у меня нет шприцов. Я обошел весь район, но не нашел ни одной аптеки…

– Ух ты! – воскликнула девушка и передернула плечами так, будто отгоняла остатки холода и отчаянья. – Над нашей встречей, действительно, горит какая-то счастливая звезда. Мы явно были нужны друг другу.

– Не понял? – насторожился Цилицкий.

– Я, вообще-то, медсестрой работаю. И всегда, когда выхожу погулять с подругами, захватываю в больничке пару-тройку стерильно запаянных шприцов. Ты рад?

– У тебя есть шприцы? – осторожно спросил Виктор, боясь услышать, что это была шутка.

– Ага. Меня Люся зовут. А тебя?

– С собой?

– Нет, в деревне у дедушки ждут! Конечно с собой, балда. Зачем бы иначе мне тебе про них рассказывать?!

* * *

Все вокруг двигалось с другой скоростью, то ли быстрее, то ли медленнее, чем он сам, но, бесспорно, с другой скоростью.

В последние годы он стал замечать в желтых пятнах под фонарями новый для себя смысл, которого – точно – не было раньше никогда. Еще несколько лет назад они просто горели, они просто были, как данность. Они безропотно и покорно, как хорошо вышколенные и незаметные рабы, молча освещали асфальт и прохожих и ничем не смели обратить на себя внимание. Но однажды Пал Палыч нечто заметил, и с тех пор наблюдение за этим нечто, изучение этого феномена стало его тайным увлечением. В этом банальном явлении – в свете уличных фонарей, однажды он рассмотрел характер и даже настроение.